являться величию, оно дремало; можно было решить, что его и нет вовсе. Вот оно решило себя показать — и не стало ничего вокруг, что могло бы соперничать с этим величием. Некогда женщины сходили с ума, глядя на Рихтера, — и теперь стало понятно, от чего они сходили с ума. Точеные черты, что до поры комкала старость, приобрели остроту. Перед Луговым возник властный мудрец, спокойный и гордый. Рихтер смотрел презрительно — и улыбка скользила по его красиво очерченным губам. Не воровская усмешка, не подлое светское хихиканье, не хамская ухмылка буржуя — Рихтер улыбался спокойно и властно, зная, что за ним сила и красота. Так улыбался молодой красавец Рихтер, смотря в лицо ловким пролазам — Потапу Баринову и Савелию Бештау, которые зазывали принять участие в перспективном издании. Так улыбался гордый Рихтер, когда его выгоняли с работы и исключали из партии. Так улыбался Рихтер судьбе всякий раз, когда та сомневалась в его избранничестве. Надменный красавец, с волной седых волос, с высоким лбом и твердо очерченными губами — губами, которые он изогнул в презрительной усмешке, — откинулся на спинку стула и глядел на Лугового издалека. Итальянский художник Микеланджело пытался передать эти черты в пророках, но мало кому из смертных доводилось видеть такое лицо наяву и вблизи.
Луговой отшатнулся — кто бы не отшатнулся на его месте?
— Ничтожество, — сказал ему Рихтер, — мелкое злое ничтожество. Празднуете победу? Считаете, что ловко придумали? Ошибаетесь. Вы не думали никогда. Вы не умеете думать. То, что вы называете мыслями, — есть воровской расчет, цена ему невелика. Вы полагали, что отменили мысль, оттого, что сами думать не умеете. Но мысль никогда не останавливалась. Я воспитал людей, которые уничтожат вашу бесовскую мораль. Я вдохнул в них душу и мысль — и будущее за ними.
Рихтер произнес эту тираду спокойно и устало, а закончив говорить, опять ссутулился.
— Будет суд, — закончил он, — и это будет суд правый и окончательный, — на этом силы Рихтера иссякли, гордый взгляд его потух.
Луговому стоило труда вернуть себе бодрое расположение духа. Он некоторое время пребывал под впечатлением образа грозного Рихтера. Однако здравый смысл побудил Ивана Михайловича вглядеться внимательнее. То ли мощь Рихтера, показав себя на мгновение, решила, что и мгновения довольно, то ли старость и болезнь взяли свое, но Соломон Моисеевич опустил голову, закашлялся и стал Луговому не страшен. Чиновник тряхнул головой — и пришел в себя. И чего он испугался, в самом деле? Мало ли на своем веку он повидал нервных правозащитников? Перед ним сидел старый сутулый интеллигент, из тех, кого Луговой привык использовать и выбрасывать по мере использования. Данный экземпляр стар и сед, проку от него не дождешься, но и опасности никакой. Луговой подивился своей впечатлительности, за ним прежде такого не водилось.
Иван Михайлович Луговой прошелся по своим апартаментам легкой пружинистой походкой.
— Будет суд, непременно будет. Но прокурором был — и останусь — я.
И вдруг заговорила черная старуха. Она встала и заговорила негромко, не сводя своих темных глаз с Ивана Михайловича Лугового.
— А почему, Иван Михайлович, вы решили, что сами судить можете — а вас не будут? Есть суд. И управа есть. И расчет будет непременно. — Марианна Карловна цедила слова и, не мигая, глядела на Лугового змеиными глазами.
— Вы меня, голубушка, никак, гипнотизировать решили? — спросил Луговой.
— Тебя взглядом не достанешь, — Марианна Карловна, держа правую руку за спиной, шагнула к Луговому, — тебя ножом надо.
— Проказница, — сказал Луговой. — Всерьез за меня взялась! Марксистская закваска!
— Думаешь уйти, — сказала Герилья. — Не надейся. Я и пса твоего извела, и тебя, пса, изведу.
— И верно, — вспомнил Луговой. — Знаете эту историю, Соломон Моисеевич? Она моего пса Цезаря отравила.
— Я посмотрела зверю в глаза, — сказала старуха, — и зверь сдох.
— Ну вот, и зачем такое безобразие делать? Я вас нанял дом убирать, а не пакостить.
— Я сама решаю, где грязно, — сказала старуха.
— А ведь кормил старушку. Зарплату, между прочим, выплачивал. Но революционерам — всегда мало. Вот проблема. Они сначала зарплату получат, а потом банк грабанут.
— Будет, будет расчет, — сказала Герилья. Она шла вперед неспешными шагами, с прямой спиной, в длинном черном платье.
— Видите, Соломон Моисеевич, как прислуга у меня в доме распоясалась. Кухаркам волю дай, они нож в спину всадят и государством станут управлять. Большевики, одно слово. Дикари. Расчетов захотела, пенсионерка союзного значения? Будет тебе расчет, — засмеялся Луговой, — как всегда — пятнадцатого. Потерпеть не можешь?
— Завтра поздно будет — сегодня надо. Сейчас — Лицо старухи не изменилось, когда она показала свою правую руку. В руке был нож.
— Положи нож, ведьма, — прикрикнул Луговой, он все еще смеялся, — а ну положи нож, тебе говорю. Смотри, отберу да тебе его под подол засуну — всех своих хахелей тогда помянешь.
— Я тебе нож под ребра засуну, — ровным голосом сказала старуха.
— Сбесилась, старая дура!
— Держи его, Соломон, — сказала Марианна Карловна, не отводя змеиного взгляда от Лугового, — возьми его сзади, чтоб не ушел.
— Марианна Карловна, помилуйте, — сказал на это Соломон Моисеевич.
— Не отступай, — сказала Герилья, — держись со мной вместе.
— Но, Марианна Карловна…
— Я умею, — сказала Герилья, — я умею ножом, — и она двинулась по комнате — плавным ровным движением.
Луговой подался в сторону, старуха двинулась за ним — плавно, неотвратимо.
— Скажите пожалуйста, — заметил Луговой. — Разыгрались испанские страсти.
— Может быть, не стоит, Марианна Карловна, — сказал Рихтер. Великий пророк Микеланджело не умел драться ножом — и не знал, как себя в таких случаях ведут.
— Не бойся. Не время сейчас бояться, — тихими шагами она шла к Луговому, а тот так же тихо отступал, оборачиваясь порой на Рихтера, — подойди к нему сзади. Подойди, не бойся. Ты справишься. У него же одна рука. Держи его за руку! — вдруг заорала высоким голосом Марианна Карловна. — Слышишь?! Держи его за руку! Держи крепче! Я ему сейчас кровь пущу!
Рихтер поднялся со стула, но стоял на ногах нетвердо. Соломон Моисеевич шевелил губами, но не мог сказать ни слова. Он топтался посреди комнаты, делая шаг то к Луговому, то, напротив, к Герилье. Руки его, непривычные ни к какой деятельности, двигались помимо его воли — он сжимал и разжимал кулаки, подносил ладони к вискам, шевелил в воздухе беспомощными пальцами.
— За руку, за руку его хватай, — цедила старуха, продвигаясь по комнате крохотными шажками, — за руку хватай, чтоб ему, однорукому, не отбиться.
— Прошу вас, сядьте на место, Соломон Моисеевич, — бросил Луговой через плечо, — искренне вам советую присесть.
— Не слушай его, Соломон, — продолжила старуха, — что он нам, однорукий, сделает. Сдохнет сейчас. Сейчас он сдохнет, — она перехватила нож в руке, поставила костлявый палец в упор обуха и держала нож так, чтобы бить снизу, — придержи его за руку, я его сейчас достану.
— Отойдите в сторону, Соломон Моисеевич, — сказал Луговой через плечо.
— Ты за руку его поймай, а уж я не промажу, — сказала старуха.
— Опомнитесь, — сказал Луговой Рихтеру, который растерянно сделал шаг вперед, — вы ли это?
— Я его запорю! — крикнула старуха. — Давай, пора!
— Сядь на место! — крикнул Луговой, обернув лицо свое к Рихтеру. И Рихтер вздрогнул, увидев его лицо — жестокое и сухое. — Сядь! И под ногами не путайся, интеллигент.
— Держи! — завизжала старуха. — Сейчас! Давай! Хватай! Уйдет!
Соломон Моисеевич, подчиняясь властному голосу старухи, схватил Лугового за руку. Он вцепился обеими руками в левую руку противника, сжал, что было сил, но по тому, как провисла рука Лугового у него в пальцах, понял, что поймал пустой рукав. Рукав синего шевиотового костюма Рихтер комкал в ладонях и тянул на себя — на это движение ушли все слабые силы Соломона Моисеевича, дыхание его сбилось.
