губы; вот на кого он похожа, подумал Павел, на Деву Марию кисти Эль Греко. Он вспоминал стриженую девушку, ее темный взгляд и ту особую силу искренности, экстатическую, истовую силу, которая исходила от ее глаз. Да, да, именно портрет кисти Эль Греко: по темной, густой умбре прозрачные серые лессировки. Жаркий темный слой краски, положенной снизу, словно втягивает в себя легкие светлые тона, — вот откуда эта матовая кожа, светлая и темная одновременно, вот отчего этот темный взгляд одновременно и приближает тебя, и бесконечно отдаляет. Портрет Эль Греко; пожалуй, я не видел ни одного лица, про которое можно было бы сказать такое.
— Когда Юлечка ушла к Маркину, — продолжал Голенищев, — я испытал облегчение. Словно продал с аукциона дорогую картину. Жить с шедевром Эль Греко, согласитесь, непросто.
— С дамами Ренуара легче.
— Ах нет, — сказала Инночка, — я ошиблась. Не Эль Греко, нет. Она похожа на портрет герцогини Альбы.
Верно, так Гойя писал Альбу. Хотя все равно испанская живопись, тот же глубокий темный грунт, тот же хлещущий мазок. Да, фарфоровое лицо и немного удивленное выражение, точно она только что вас заметила. А заметив, увидела, что вы ей совсем не ровня — это выражение и отмеряет дистанцию меж нею и другими. Даже когда она лежит обнаженной, на картине «Маха», она все равно остается неприступной. Интересно, думал Павел, а как выглядела бы героиня Эль Греко, если ее раздеть?
Неожиданно он сделал открытие: ему пришло в голову, что на картинах Эль Греко и на портретах Гойи изображена одна и та же женщина. Разница состоит в том, что у Эль Греко персонажи бестелесные — невозможно представить, как они выглядят обнаженными, а герои Гойи живые, их плоть значит очень многое. Нарисована одна и та же женщина, думал он, но в первом случае — как идеал, а во втором — живая. Вероятно, у всякой картины есть метафизическая пара — или возвышающая реальность до идеала, или, напротив — делающая идеал доступным.
— Все люди похожи на картины, — сказала Инночка.
— Разве не наоборот?
— История зашла далеко: уже неизвестно, что было раньше.
Стали обсуждать модную игру: персонажи московских салонов теперь полюбили представляться героями древности. Столичные модники переодевались в старинные туалеты и фотографировались загримированные под образы популярных картин. Журнал «Европейский вестник» публиковал эти милые фотографии. У всякого светского персонажа обнаружился двойник в истории искусств. Так, отец Николай Павлинов был запечатлен в римской тоге, выяснилось, что он удивительно схож с бюстом императора Гальбы. Дима Кротов с успехом изобразил Наполеона на Аркольском мосту, Петр Труффальдино удачно имитировал выправку Байрона, а Герман Басманов до того оказался схож с Мартином Лютером кисти Кранаха, что дух захватывало. Автором концепции выступил модный дизайнер — Валентин Курицын, к каждому выпуску журнала готовил он портреты современников, обряженных в костюмы ушедших эпох, и очередь выстроилась к мастеру в ателье: всякому любопытно узнать, с каким героем истории он схож.
— Леонид сошел с холста Тициана! — сказала восторженная Инночка. — Христос с картины «Динарий Кесаря»! Неужели не видите? Татьяна Ивановна — это боярыня Морозова. А Соломон Моисеевич, он пророк с плафона Микеланджело.
— Какой именно пророк? — ревниво спросил Соломон Моисеевич.
— Иеремия, конечно, Иеремия.
— Хм. Да, Иеремия, — Рихтер подумал, что на это можно не обижаться, — хм, ну что ж. Вполне возможно.
— А я? — и Елена Михайловна повела бровями.
— Вы, Леночка, бесподобны, — умел Леонид Голенищев вовремя сказать нужное слово.
— Глупости все это, — заметила Татьяна Ивановна, — с жиру бесятся.
— На кого похож Иван Михайлович Луговой? Не скажете?
— На черный квадрат, — ответил Струев.
Кузнецов слушал и не мог понять смысл разговора. О чем они? Разве этот щекастый дядя похож на икону? Впрочем, Кузнецов привык, что в этом доме собираются хвастливые люди и все время врут. Всякий раз, как он приходил к ним в гости, они говорили при нем о несуществующих вещах, о выдуманных историях, и старались говорить так, как будто видели эти несуществующие вещи и хорошо их знают. Они всегда рассказывали, что знают каких-то интересных людей, чтобы те, с кем они сидят сегодня за столом, знали, что есть кто-то поважнее их. Они всегда дадут тебе понять, что с тобой дружат просто так — оттого что сегодня заняться нечем, а настоящие их друзья появятся завтра. Сколько он слышал таких разговоров: про режиссеров, что не смогли прийти сегодня, но отзвонили и сказали, что придут завтра, про артистов, которые звонят из Парижа поздравить с Новым годом. Здесь гостю всегда показывали, что есть большой и важный мир, а ты — принят из милости. Они всегда врали, что у них много богатых друзей, тогда зачем у матери его занимали последнее? Лишь бы впечатление произвести. Только зачем им это? Бывают такие люди, им всегда мало того, что у них есть, им еще и присочинить надо. Привыкли врать, теперь не исправишь. Интеллигенты, с фантазией.
Соломон Моисеевич спросил Струева:
— Вы портреты рисуете?
— Вообще рисовать не умею.
— Не дразни профессора, — сказал Голенищев. — Струев создал портрет времени, но время себя не узнало.
— Обхожусь простыми средствами, — сказал Струев, — поскольку рисовать не умею, то белую бумагу выдаю за портрет времени. Некоторые верят.
Голенищев захохотал, и остальные вежливо посмеялись, мол, классик пошутил, может себе позволить.
— Что вы имеете в виду? — оживился Рихтер. Соломон Моисеевич приготовился к дискуссии. Елена Михайловна даже испугалась: вот сейчас старик перехватит инициативу, начнется один из рихтеровских монологов. Она посмотрела на Голенищева и Струева и успокоилась: эти — никому первенства не отдадут.
— Струев хочет сказать, что одурачил публику, чтобы получить московскую прописку, — сказал Голенищев, и опять все посмеялись.
— Одурачить, — сказал Струев, — было нетрудно. Труднее поверить самому, что врешь.
— Почему вы так говорите?
И Антон, насупившись, повторил: почему?
Струев говорил свои обычные парадоксы, к которым привыкла художественная Москва. От него ждали подобных шуток, и он говорил их, когда приходило время сказать, так же легко, как выпивал рюмку или гладил соседку по колену. Надо произнести нечто специальное для этого мальчика, он ждет. Угораздило приехать в эту богадельню. Струев оглядел собрание: вот Павел, сидит с замученным лицом подле глупой девочки, вот старик Рихтер, открыл рот, собирается держать речь, вот их родственница Инночка, пожилая девушка. Интересно, ее для меня зазвали? Пропал вечер, подумал Струев. К Алине надо было ехать, вот что.
— Главное, — сказал Струев Антону, — решить: искусство похоже на жизнь, или жизнь — на искусство? Понял?
— Понял, — сказал мальчик важно.
— Из этого я исходил, выбирая место жительства. — Струев привык к роли свадебного генерала, он знал, что от него ждут историй, которые потом будут пересказывать знакомым. Скажут: заходил к нам Струев, и, знаете, такого наговорил! Надо рассказать историю про Париж, напиться, выбрать женщину на ночь. Они же этого хотят, затем и позвали. Выбрать, впрочем, некого — даже невеста, и та скучная. Его забавляло то, что на этой свадьбе сразу несколько генералов: старый Рихтер еще не понял, что его уволили в запас. — Я решал, куда поехать: в Москву или в Ленинград. В нарисованный город не хотелось. Сам рисовать не умею и нарисованное не люблю.
Струев привычно завладел вниманием общества; как обычно, он мог повернуть разговор куда угодно — хотите про культуру, хотите про политику. Как обычно, собрание заглядывало в его кривозубый рот, гости
