чтобы по-разному стесывать мазок. Строй работы каменщика весьма наглядно виден в картинах Курбе, который выкладывал поверхность картины как стену. Гоген любил повторять, что стук его сабо по гранитному берегу Бретани напоминает ему тот звук, который он хочет достичь в своей живописи, — глухое каменное эхо. Внимательно глядя на картины Ван Гога, изображающие натюрморты с картофелем, можно понять одну из главных метафор художника — картофель изображается им как булыжник, гора картофеля как стена, ограждающая бытие. Лица он писал как картофелины — соответственно уподобляя их камню.
Краска, из которой живописец создает камень, имеет жидкую природу, но, впрочем, то же самое можно сказать и о человеке, пока его характер не сформирован.
Глава десятая
КАМЕНЬ
— Если бы я умел рисовать.
— А вы правда не умеете рисовать?
— Правда, — сказал Струев, — не умею.
— Совсем-совсем не умеете? Или вы не умеете так, как Леонардо да Винчи, — мальчик очень хотел спасти своего кумира. — А хуже вы рисовать не хотите, да? Вы не согласны на меньшее, правда?
— Пойми, пожалуйста, — сказал Струев терпеливо, — нет никакого общего рисования, которое одному дается лучше, а другому хуже. Леонардо рисовал, как Леонардо. А Ван Гог — как Ван Гог. А я просто не умею рисовать. Совсем. Но это не главное в искусстве.
— А что же главное?
— Победа, — сказал Струев.
— Над чем победа? — спросил мальчик, искушенный в метафизических дебатах. — Или над кем?
— Какая разница? Над тем, что опасно. А как, какой ценой — все равно. Это как в драке, — пояснил Струев, предполагая, что все мальчишки дерутся, — неважно, как ударить, важно победить.
— Разве не надо ничего уметь, для того чтобы победить?
— Есть такое выражение: бодливой корове Бог рогов не дает. А знаешь, почему Бог не дает ей рогов?
— Нет, — сказал мальчик, — а почему? Чтобы не бодалась?
— Просто потому, что Бог знает: она сумеет забодать и без рогов. Бодливой корове рога ни к чему.
— Я не понимаю.
— Я ездил с ростовским цирком, когда был молодой, — там в труппе был слепой жонглер и однорукий акробат.
— Совсем слепой?
— Не совсем; что-то он видел, конечно. Носил сильные очки, но даже в очках видел плохо. На сцене он очки снимал: нельзя, чтобы артист вызывал жалость. И кидал предметы он на ощупь: чувствовал, когда пора их ловить и ловил.
— Наверное, так можно натренироваться, — сказал мальчик, подумав.
— А ты попробуй. Конечно, можно. Он кидал сразу восемь предметов — на один больше, чем принято было в мире. В Германии знаменитый жонглер кидал одновременно семь колец, про него сняли фильм, он приезжал выступать в Москву, и билетов было не достать. Но мало кто знал про слепого жонглера из Ростовского цирка.
— А что он кидал, кольца?
— Он кидал горящие факелы и говорил, что чувствует жар за полсекунды до того, как ловит.
— Расскажите про акробата.
— Его поднимали на шесте, и он делал наверху стойку «крокодил». Это трудная стойка: упираешься одной рукой и держишь тело горизонтально, параллельно полу. Он выполнял эту стойку, упираясь левой рукой в шест. Партнер удерживал этот шест, тоже работка не из легких, но тому, наверху, было потяжелее. Правой руки у него не было — потерял на фронте. На манеже он носил протез, и потом, когда артист в сценическом костюме, то под блестками ничего не разглядишь. Знаешь, как ему хлопали? За сценой он протез снимал, и на улицу выхолил маленький человек с пустым рукавом — никто не знал, что это тот самый силач из цирка.
— А что с ними стало потом?
— Жонглера сбила машина, он не увидел красный свет. Акробата зарезали в драке, он влез в плохую драку.
— Но ведь он такой сильный был. Даже с одной рукой.
— Одной левой? Он и сам так подумал. Его держали за левую руку, когда били ножом. А правой руки у него не было.
— Вы это видели? Вы там были?
— Нет, меня там не было, — сказал Струев, — к тому же мне было четырнадцать лет. Почти, как тебе сейчас. Я бы мало что сумел. Там был его партнер по сцене да еще трое ростовских ребят с ножами.
— А что же его партнер? Почему не помог? Что с ним случилось? — спросил мальчик, волнуясь.
— Получил десять лет. Столько давали за убийство без отягчающих.
— Он что, их убил? Убил, да? Что, всех троих?
— Ну у него-то обе руки были на месте. И пользоваться руками он тоже умел. Вообще-то он не был бодливой коровой, — оскалился Струев, — но это как раз тот случай, когда рога у коровы имелись.
— Как же он справился с тремя сразу? — сказал мальчик. — Это очень трудно.
— Не труднее, думаю, чем вслепую кидать восемь факелов или с одной рукой работать трюк под куполом.
— Или делать картины, не умея рисовать, — сказал мальчик, помолчав.
— Верно, — ответил Струев.
Мальчик молчал, идя рядом со Струевым. Через некоторое время он спросил:
— Значит, вы думаете, что умение рисовать и умение драться — вещи схожие?
— Я не умею драться, — ответил ему Струев, — и рисовать я тоже не умею. Я тебе уже говорил. И ничего тебе про умения не скажу. Но искусство и драка — это вещи похожие. Умение дает им форму, но делаются они не с помощью умения.
— А чем?
— Чем-то таким внутри.
— Душой?
— Нет, не душой, но чем-то таким, что рядом с душой. У тебя где душа?
— Вот тут, — и мальчик показал на место на груди рядом с яремной ямкой, — вот тут болит, когда плохо или стыдно.
— Правильно. И то место где-то рядом, но это не душа.
— И как с этим местом быть? Я же не знаю, есть оно у меня или нет.
— Оно у всех есть, просто его никто не тренирует.
— Научите.
— Я тебя научу, — сказал Струев, — смотри, надо втянуть в себя воздух, вот так, — и он с силой втянул в себя воздух, оскалив кривые желтые зубы, — и внутри тебя соберется победная сила. Ты почувствуешь. Как раз там, вот в этом месте.
— Рядом с душой?
— Рядом с душой. И тогда ты сможешь все, что захочешь.
— Вы несерьезно со мной говорите.
— Еще как серьезно. Попробуй.
Мальчик открыл рот и втянул в себя холодный воздух, но ничего не произошло.
