Мне с кумирами Китая, пери обнимать, И ласкающую сердце — к сердцу прижимать. Ночь вернулась с полной чашею услад. Снова трон мой был превыше блещущих плеяд... Так за ночью ночь летели, полные весельем, Пеньем, хмелем поцелуев, сладостным похмельем. С вечера — огни и песни, радости вина, А к рассвету — гостю в жены гурия дана. Днем мне свежий сад — жилище, а ночной порой — Рай, где мускусная почва, дом же — золотой. В нем, как царь страны блаженства, я владел луной. Все, чего хотел, являлось мигом предо мной. Ну а я — неблагодарный — хмурился, вздыхал И, блаженством обладая, большего искал. Время шло... И вот тридцатый вечер настает, Кроя мускусною тенью синий небосвод. Амброю — кудрявый облак — вея в вышину, За косы к себе с любовью притянул луну. И гроза с благоуханным ветром пронеслась. Освежающим в долину ливнем пролилась. Шум раздался, звон запястий, слышный до небес. Факелами озарился дол и влажный лес. Вновь поставили рабыни трон на свежий луг, И певицы и плясуньи трон обстали вкруг. Солнцеликая явилась между них луна, Мускусом кудрей прикрыла грудь свою она. И свирели зазвенели, зазвучал напев. Рдяное вино разлили руки кравчих-дев. И царица гурий свите молвила своей: «Разыщите, приведите друга поскорей...» У ручья меня служанки на лугу нашли И меня к своей царице снова привели. Поклонился ей и сел я справа от нее, Ожило во мне желанье прежнее мое. С опьяненьем вспыхнул в сердце и любовный пыл Я рукою черный локон, как канат, схватил. Дивы похоти с каната снова сорвались, Бесноватого канатом связывать взялись, В паутине кос тяжелых мухой я застрял, В эту ночь канатоходцем я невольно стал. Бесновался, как осел я, видящий ячмень, Или словно одержимый в новолунья день. И, как вор сребролюбивый пред чужим добром, Весь дрожа, я потянулся вновь за серебром. Обнял стан ее. Ослаб я. Так мне тяжко было. Руку на руку тогда мне дева положила. Руку эта зависть гурий мне поцеловала, Чтоб убрал от клада руку я. И так сказала: «Не тянись к запретной двери, ибо коротка, Чтоб ее достигнуть, даже длинная рука.
