Семь красавиц

И, палимый сожаленьем горьким, я вскипел,
В знак тоски и утесненья черное надел.

Я сказал: «О угнетенный горем, как и я,
Бедный друг мой! Мне по нраву стала мысль твоя, -

Пребывающим в печали черной и в молчанье —
Черное лишь подобает это одеянье».

Шелк на голову набросив черный, словно ночь,
Я из града вечной скорби ночью вышел прочь.

С черным сердцем появился я в родном дому.
Царь я — в черном. Тучей черной плачу потому1

И скорблю, что из-за грубой похоти навек
Потерял я все, чем смутно грезит человек!»

И когда мой шах мне повесть эту рассказал, —
Я — его раба — избрала то, что он избрал.

В мрак ушла я с Искендером за живой водой!..
Ярче месяц — осененный неба чернотой.

И над царским троном черный должен быть покров.
Черный цвет прекрасен. Это лучший из цветов.

Рыбья кость бела, но скрыта. Спины рыб черны.
Кудри черные и брови юности даны.

Чернотой прекрасны очи и осветлены.
Мускус — чем черней, тем большей стоит он цены.

Коль шелка небесной ночи не были б черны, —
Их бы разве постилали в колыбель луны?

Каждый из семи престолов свой имеет цвет,
Но средь них сильнейший — черный. Выше цвета нет».

Так индийская царевна в предрассветный час
Пред царем Бахрамом дивный кончила рассказ.

Похвалил красу Кашмира шах за сказку-диво,
Обнял стан ее и рядом с ней заснул счастливый

Туркестанская царевна Повесть вторая

Воскресенье

В час, когда нагорий ворот и пола степей
Позлатились ярким блеском солнечных лучей,

В воскресенье, словно солнце поутру, Бахрам
В золотое одеянье облачился сам.

И подобен солнцу утра красотой лица,
Он вошел под свод высокий желтого дворца.

Сердце в радости беспечной там он утопил,
Внемля пенью, из фиала золотого пил.

А когда померк лучистый тот воскресный день
И в покое брачном шаха воцарилась тень,

Шах светильнику Китая нежному сказал,
Чтоб она с прекрасным словом свой сдружила лад.

Попросил кумир Турана повесть рассказать
Сказочную, — дню, светилу и дворцу под стать.