посещений родственников или знакомых он отказался наотрез, и Мещерский смягчил его слова, объяснив, что их визиты волнуют раненого.
Однажды в солнечный мартовский день Александр устроился у окна, а Степка сел возле него и принялся читать вслух газеты, весьма живописно сопровождая их своими замечаниями.
– «Соучастник злодеяния, который был арестован на Лиговке…» Ага! Это, стало быть, тот, кто бомбы-то делал… Нашли его, ваше благородие! Тут еще сообщается, что он сын священника. Вона как! Был студентом Института инженеров путей сообщения…
– Не по тому пути пошел, – угрюмо сострил Александр, покосившись на свою руку. Он уже знал, что шрамы от осколков бомбы останутся у него на всю жизнь.
– А еще в Медико-хирургической академии учился, – доложил Степка, пробежав глазами заметку. – Большие таланты, говорят, проявлял. И чего ему не хватало? Стал бы врачом, деньги бы зарабатывал, женился, как все люди…
Александр отвернулся, не желая продолжать в высшей степени бессмысленный разговор, – и тут заметил на противоположном тротуаре фигуру, которая крайне его заинтересовала. Степка продолжал болтать, выдирая то из одной, то из другой заметки по фразе и простодушно их комментируя, но барон уже не слушал его, а лишь молился про себя, чтобы фигура никуда не исчезла.
– Степка, – сказал он наконец, – ты не принесешь мне кофе? Только сделай покрепче, как я люблю. И газеты оставь, я почитаю, пока тебя нет.
Но едва денщик удалился, положив рядом газеты, Александр повел себя в высшей степени странно. А именно, поднялся с места и, цепляясь за стены, двинулся к лестнице. На ступенях у него закружилась голова, но он сам себе дал пару пощечин, чтобы не упасть в обморок, встряхнул головой и упрямо зашагал вниз, держась за перила.
Лакей Мещерских, ошивавшийся у дверей, вытаращил глаза и попятился, но Александру не было до него дела. Барон сам распахнул дверь и, шатаясь, вышел на улицу.
– Амалия Константиновна!
Она обернулась, застыла на месте, не веря своим глазам… Но потом подбежала к нему и схватила за руки, чтобы молодой человек не упал.
– Боже мой! Как же вы вышли наружу без шинели? Вы же простудитесь! Давайте я помогу вам вернуться обратно в дом.
Девушка была рядом, совсем близко, и от запаха ее волос у Александра сладко кружилась голова. Но прежде всего он хотел кое-что выяснить.
– Амалия, зачем вы послали мне ту записку? – прошептал он.
– Какую записку? – изумилась она и всмотрелась в его лицо. – Я ничего вам не посылала. Это же вы мне написали…
– Я написал? – Теперь настал его черед изумляться.
Амалия посмотрела ему в глаза, затем, очевидно, решилась и вытащила из сумки конвертик с гербом Корфов в правом верхнем углу.
– Вот, вы мне прислали… Не помните?
Александр посмотрел на нее, потом на конверт, взял прямоугольник из ее рук и вытащил письмо. Это был простой листок, аккуратно исписанный его почерком – да, его почерком, хотя он прекрасно знал, что ничего подобного никогда не писал. И сам текст, надо сказать, был вполне в его духе – надменно-учтивый и безупречно-ледяной. В строках письма не было ни единого по-настоящему прямого оскорбления, но подтекст, который за ними стоял, был ужасен и, конечно, должен был произвести на Амалию самое отталкивающее впечатление. Совершенно ошеломленный, молодой человек выронил письмо и схватил ее руку.
– Амалия… прошу вас… – Александр и сам не заметил, как прижал ее руку к своему сердцу. – Богом клянусь, клянусь чем хотите, но я никогда не писал и не посылал ничего подобного! Напротив, мне пришло письмо от вас… и я решил, что вы не хотите меня больше знать… Амалия…
Из особняка выскочил Степка, таща шинель, заметался, подбежал к барону и накинул ее ему на плечи.
– Александр Михайлович! Ваше благородие! Доктор фон Берк меня убьет, он мне уже посулил чертей немецких, когда вы повязку сорвали… Вернитесь в дом!
– Это он принес письмо? – спросил Александр, кивая на денщика.
Амалия посмотрела на Степку и покачала головой. Проговорила очень мягко.
– Не надо клясться, я вам верю. Идемте в дом, иначе вы простудитесь.
Серж Мещерский, которому уже доложили об исчезновении раненого, пулей вылетел из особняка, хотел сказать, судя по выражению лица, много разного и чрезвычайно любопытного, но увидел Амалию и язык прикусил. Вместе со Степкой они помогли Александру вернуться обратно в дом, где Серж все же напустился на друга.
– Ты же еще ходить не можешь! Боже мой! А если у тебя будет воспаление легких, что тогда? Амалия Константиновна, скажите ему!
И его стали пичкать лекарствами, и уложили в постель, и послали за врачом, который объявил: то, что раненый уже ходит самостоятельно, ist gut[35], но вот то, что без пальто выскакивает в коварный мартовский день, – как раз наоборот. И он, доктор фон Берк, не может ручаться за таких больных, которые пренебрегают своим здоровьем, а впрочем, завтра все равно будет видно. Амалия пожурила Александра и сказала, что сама посидит с ним и проследит, чтобы раненый не вздумал снова бродить где вздумается. А Александру уже хотелось жить, хотя бы для того, чтобы видеть карие глаза Амалии, и еще для того, чтобы найти того мерзавца, который пытался столь ловким маневром их разлучить. Как, как он вообще мог поверить той записке?
– Вероятно, обе записки сочинило одно и то же лицо. По крайней мере, можно утверждать, что обе они служили одной цели, – рассуждала вслух Амалия. – У этого человека должен быть доступ к вашим конвертам, кроме того, он знает ваш почерк, знает мой и является мастером подделки. И еще, вероятно, он лучше знает вас, чем меня, потому что записка якобы от вас была длиннее, а та, которую вы получили будто бы от меня, куда короче. Ясно, что автор боялся неверной фразой или интонацией выдать себя.
– Я пришел тогда к вам, чтобы спросить, что случилось, – пробормотал Александр.
– Знаю, – кивнула Амалия. – Но я обиделась и попросила сказать вам, что меня нет.
– А что с вашими поисками? – спросил барон. – Вы нашли дом, в котором Петров встречался с таинственным незнакомцем?
– Я пыталась, но… – вздохнула Амалия. – Но за эти дни произошло много разных событий. И потом, когда вас ранили, я уже ни о чем не могла думать. Я каждый день приходила к особняку господина Мещерского и… – Девушка смутилась и замолчала.
Александр воспрянул духом. Значит, он ей небезразличен, если она так себя вела; и то, что даже забросила свое расследование, говорило о многом.
– Я была у господина Горохова, – продолжала Амалия, – спрашивала, как продвигается следствие по поводу убийства Николая Петрова и его матери. Но Адриан Спиридонович сказал мне, что у него по- прежнему нет никаких данных, хотя ясно – к делу причастны террористы. Я пыталась расспросить его об их сообщниках, но он дал мне понять, что никакой иностранный след или что-то подобное им обнаружить не удалось. И все же, – задумчиво добавила Амалия, – я чувствую: тут есть что-то еще. Вернее, за всем этим стоит кто-то еще. Иначе как был бы проделан фокус с куклой?
– Какой фокус? – заинтересовался Александр.
Девушка слегка покраснела.
– Я прятала остатки дневника Петрова в куклу. Помните, она еще сидела у меня на столе, такая очаровательная особа в голубом платье? Ну так вот. Как-то раз, когда я ушла, в квартиру наведались монашки. Будто бы собирали что-то для костела Святой Екатерины. Я вам говорила, что моя мать – католичка?
– Я догадался, – кивнул Александр. – Кажется, я понимаю, что было потом. Одна из монашек ловко отвлекла ваших домашних, а другая украла дневник Петрова. Так?
– Вместе с куклой, – обиженно произнесла Амалия, и ее ресницы дрогнули. – Это мне наука, никогда не стоит считать себя умнее всех на свете! Я была уверена, что никто не догадается искать бумаги там, и
