властью, какую будто бы забрала над другим. Вряд ли графу Строганову могло понравиться подобное, и неудивительно, что, в конце концов, он ее бросил.
Просмотрев скупые и ироничные ответы графа, Александр вернулся к черновикам писем Полины Сергеевны к ее второму любовнику. По обращению и некоторым фактам, упомянутым в тексте, он сразу же понял, что Никита сказал правду. Тон этих писем был другой – не то чтобы заискивающий, но словно направленный снизу вверх, к некоему недосягаемому светилу, и чрезвычайно почтительный. Каждый эпитет, каждая фраза была переписана по несколько раз, и особенно восхитила Александра пометка на полях одного из черновиков: «NB. Ajouter des traces de larmes»[38].
Он представил себе, как мать капала водой на переписанное набело послание, имитируя следы слез, и уже не знал, плакать ли ему самому или смеяться. Александр спрятал письма вместе с найденной брошкой и на пару часов погрузился в беспокойный сон. Пробудившись, поел, огорошил почтенного доктора сообщением о том, что ночью выезжал в город, выслушал очередное предостережение и отправился навестить мать.
Его приняли не сразу, словно он был одним из докучных просителей, от которых не знают, как избавиться. Наконец появилась мать, нарядная, надушенная, протянула ему руку – и забеспокоилась, заметив, что сын остался стоять на месте и не попытался ее поцеловать.
– Я пришел, чтобы вернуть вам кое-что, – холодно произнес Александр. – То, что у вас украли.
И он протянул ей связку писем и брошь.
Не обращая внимания на украшение, Полина Сергеевна схватила письма, просмотрела их и подняла на сына глаза. Хотя женщина и пыталась держать лицо и по-прежнему вести себя en grande dame[39], теперь ее вид наводил почему-то на мысль о воровке, которая попалась с поличным.
– Здесь не все, – проговорила баронесса, и ее голос дрогнул.
– Да, – подтвердил Александр. – Но человек, который украл их, послал несколько писем крестному. Полагаю, если вы спросите у Андрея Петровича, он по старой дружбе все вам отдаст.
Полина Сергеевна не привыкла к упрекам, пусть даже скрытым, и ей безотчетно не понравилось, как сын произнес слова «старая дружба». Она надменно вскинула голову и ледяным тоном промолвила:
– Должна сказать вам, Александр, что читать чужие письма грешно, а письма матери – тем более.
Однако сын не хуже ее владел искусством обращаться в лед, причем в лед, способный ранить одной интонацией.
– О, – усмехнулся он, – если мы будем обсуждать наши грехи, то можем зайти очень далеко. В сущности, сударыня, я пришел сюда, чтобы задать вам только один вопрос.
– Какой же? – с беспокойством спросила баронесса.
– Кто мой отец? Полагаю, я имею право знать это.
В гостиной повисло тяжелое молчание. Всю свою жизнь Полина Сергеевна думала – да что там, была совершенно уверена! – что подобные сцены могут случаться только во французских романах. У нее немного закружилась голова, но тотчас же она оправилась. Срочно надо было выбирать линию поведения. Что лучше – слабые упреки в жестокости, обморок и слезы, пока сын не попросит прощения, либо громкое отрицание, праведное возмущение, пощечина и, в конце, величественно указать на дверь?
Но тут баронесса увидела безжалостные глаза сына и поняла, что его ничем не проймешь, что Александр не уйдет, пока не получит ответа, что он из породы тех отвратительно упрямых мужчин, с которыми у нее никогда не получалось оставаться собой, то есть носить маску, к которой она привыкла. Тем не менее Полина Сергеевна не собиралась сдаваться просто так. И начала язвительной фразой:
– А что, генерал Корф уже перестал тебя устраивать?
Однако у Александра сделалось такое злое лицо, что женщина испугалась, поняв: еще одно слово, и сын оскорбит ее, оскорбит так же ужасно, как некогда жена графа Строганова.
…Тогда был прекрасный летний вечер, они вышли из театра, графиня любезно пригласила ее в свою карету, Полина Сергеевна села, весело подумав: как приятно, что жена твоего любовника совершенная дурочка. Но когда дверца кареты захлопнулась, лицо Строгановой исказилось, и она прошипела: «Шлюха! Потаскуха!» Это графиня-то, утонченная особа, которая всегда предпочитала говорить по-французски, а не по-русски! Мало того, она, совершенно как какая-нибудь крестьянка, вцепилась Полине Сергеевне в волосы, стала бить ее куда ни попадя и тыкать в нее своим острым веером! А деваться было некуда, карета ехала быстро, Полина Сергеевна задыхалась от слез, закрывалась руками, лепетала жалкие, никчемные слова. И вот они все-таки приехали, Строганова посмотрела на нее и улыбнулась. Подошел лакей, открыл дверцу.
– Голубчик, – ласково сказала мегера, тотчас же вновь обращаясь в изысканную светскую даму, – что- то Полине Сергеевне нездоровится, вы уж проследите за ней!
Графиня обмахивалась веером, ее лицо горело торжеством, и она с улыбкой следила, как ненавистная соперница уходит. Да что там уходит – та убегала, отворачивая покрытое синяками лицо, чтобы не видеть страшную женщину, супругу любовника, которая не пожелала делать вид, что ничего не замечает и ни о чем не догадывается. Но самое ужасное было другое. Стоило Полине Сергеевне намекнуть любовнику, что его жена способна на все, и рассказать, что графиня била ее в карете, как Андрей Петрович залился обиднейшим хохотом и объявил, что она наговаривает и что он всегда знал – у нее безграничная фантазия. Полина Сергеевна показала ему следы от острых пластин веера, повторила слова, которыми графиня честила ее, – тщетно: граф был уверен, что она солгала, ведь его кроткая Оленька не способна ни на что подобное.
Почему, почему баронесса именно сейчас вспомнила о том моменте своей жизни, который считала самым унизительным? И тут же ей пришел на память другой момент, когда ей казалось, что она потерпела окончательное поражение. Какая-то комната с невыносимо желтыми штофными обоями, посередине стоит Андрей Петрович, равнодушно скрестив на груди руки, и смотрит на свою любовницу. Только вчера Полина Сергеевна с ужасом поняла, что находится в положении, и пришла требовать от него, чтобы он развелся с женой и женился на ней.
– Милая, – сказал Строганов самым неприятным своим тоном, какой приберегал обычно для крайне несообразительных слуг, – голубушка, к чему мне воспитывать чужих детей?
Она растерялась, забормотала оправдания, стала давать клятвы, одну опрометчивее другой, а граф взирал на нее с совершенным равнодушием. И, воспитанный человек, не преминул-таки ее добить.
– Поленька, – сказал Андрей Петрович, – я тебя предупреждал, что надеяться на брак со мной напрасно. Жена должна быть половиной карьеры. Моя жена доставила мне связи и приданое, и к тому же она порядочная женщина, на ее поведение я пожаловаться не могу. Бросать ее и Льва я не стану. И вообще, душа моя, на таких, как ты, не женятся, уж хотя бы это ты должна понимать.
– Что же мне делать? – окончательно потеряв голову, пролепетала Полина Сергеевна.
Строганов пожал плечами.
– У тебя же много поклонников. Что, так трудно найти дурака, который согласится повести тебя к алтарю?
И граф отвернулся, показывая, что разговор окончен.
Ей хотелось его убить – но она прошептала какие-то требуемые приличиями слова на прощание и, даже не заплакав, на негнущихся ногах вышла из дома.
Вообще-то ей хотелось дойти до реки и броситься в воду. Но она не бросилась в воду, и не умерла, и никого не убила, а вышла замуж за скучного генерала Корфа, быстро отдалилась от него и зажила как хотела, решив больше никого и никогда не впускать в свое сердце и внешне вести себя так, чтобы никто не смог ее ни в чем упрекнуть. И даже графа Строганова почти простила и общалась с ним вполне сердечно, тщательно следя за тем, чтобы держать между собой и им должную дистанцию. А потом баронесса увидела его на похоронах Льва, постаревшего, убитого горем, и ужаснулась: «Боже! Как он стар!» И еще смутно подумала: «И как я могла любить
И вот теперь, когда, казалось, она окончательно от всех освободилась, даже от призрака своей первой любви, к ней пришел сын – требовать ответа – и разом напомнил обо всем, что Полина Сергеевна так стремилась забыть…
– Я хочу знать, – повторил Александр. – Так кто мой отец?
Баронесса смешалась и опустила глаза.
