— Плохо!.. — Кубдя разозленно заговорил. — Недовольны мы, понял? Желаем жить — чтобы в одно за всеми, а не у свиньи хвост лизать. Вот тебе, дескать, мамкина сиська. И с такого положенья — встосковали мы!..
— Не все сразу. Скоро-то, знаешь, насчет кошек говорят…
— Зря говорят! Ленив человек-от, ленив стерва! Ему бы все в пузе ковырять да брата своево вылаять. Нет, ты, курва, прожгись через работу-то да выплачься — вот и поймешь, на какое место заплатку ставить надо.
— А ты научи.
Кубдя соскочил с крыльца и, пошатнувшись, рассмеялся:
— Сам-то во тьме иду.
— Свечку надо?
— Не из твоей ли церкви?..
Селезнев провел рукой по бороде от горла к носу и ухмыльнулся глазами:
— Свечки-то все одинаковы. Лишь бы светили. Ты думашь с такой, а я с другой, а к месту-то одному придем.
— К одному ли, Антон Семеныч?..
Кубдя подхватил Беспалых под руку и пошел.
— Сиди, — сказал Селезнев.
— Пойдем лучше проветримся. А то парень-то совсем скис, — сказал Кубдя.
Селезнев шумно вздохнул и возвратился в горницу. Тут сидели и пили самогонку гости — из соседней деревни: маслодельный мастер — жирный, лысый как горшок, мужик; мельник — как и все мельники — большой любитель церковного чтения и большой бабник, — со своей дочкой, священник с дьячком. Жена Селезнева, широколицая высокая баба, наливала гостям самогонку в рюмки и, колыхаясь перетянутым животом, говорила:
— Кушайте, не стесняйтесь, кушайте…
В избе было жарко. Пахло зерном — прелым — от самогонки, хлебом, геранью, табаком. Мельник пронзительно, словно в избе шла мельница об шести поставах, спорил с попом и дьячком о двоеперстном крещении. Попу хотелось спать, но уйти было неловко и он отпихивал от себя рукой мельника:
— Уйди ты от греха, уйди!..
— Я те докажу, — кричал мельник, — от закона божия докажу, от катехизиса, от всяких, всяких!.. Сознаешь?..
Псаломщик потрогал за плечо мельника:
— Что ты одно и то же затвердил? Ты факты приводи, а криком-то и дурак возьмет, да?..
Маслодельный мастер спорил со всеми тремя и, не слушая ни их, ни себя, бубнил:
— Поп! Хошь у те и рыло и брови как у пророка, а я тебя не желаю слушать так как моя душа самого меня хочет слушать… У всякого человека есть внутри свой соловей… А ты мне там про священно писанье!..
Мастер поднял вверх руки и басом заорал:
— Благослови владыко-о!..
Псаломщик отскочил от попа и умиленно взглянул на Антона:
— Блистательно народ живет.
Антон чувствовал усталость во всем теле. Долгая утреня и обедня, при чем нужно было стоять впереди всех и, ощущая на себе взгляды, кланяться и креститься особенно истово и не торопливо; работник куда-то скрылся и нужно было самому гнать лошадей к водопою, дать им сена. И брала злость и не хотелось ради праздника злиться.
Селезнев взял псаломщика за плечи, усадил рядом с собой и сказал:
— Ну, рассказывай, Никита Петрович.
Псаломщик повел высохшим лицом во все стороны и сказал:
— Домовитый вы, Антон Семеныч.
— Иначе нельзя.
— У нас в России не так.
Антон взглянул на него оживившимся мыслью взглядом:
— Знаю. Бывал.
Псаломщик стиснул зубы и вздохнул так, словно выпустил душу:
— Тоже хочу хозяйством обзавестись.
— Без хозяйства человек — ветер.
— А дальнейшее само собой, а?
— Что?
— Ну, жизнь?
Псаломщик хитровато уставился на крупного чернобородого человека и подумал: «крупен, дядюшка. А и плутень тоже». Антон овял и устало проговорил:
— Кто как хочет, тот так и строит, свою жизнь-то.
— А бог?
— Бог для ночи нужон. С ним дневать не приходится.
В это время к Антону подошла баба и сказала:
— Там те, мужик, спрашивают.
— Кто?
— Милиционеры, что ли. С ружьями, на паре приехали. У ворот.
Селезнев взглянул на ее побледневшее лицо и недовольным голосом проговорил:
— А ты уж и скисла.
И, поскрипывая сапогами, мелким шагом, вышел к милиционерам. Их было двое. Они сидели в коробке и что-то разговаривали между собой. Каурые лошади утомленно отгоняли хвостом жужжавших паутон. Ямщик — молоденький мальчишка смотрел что-то у колес. Селезнев подумал, что милиционеры свернули выпить, и он решил угостить их получше.
— Заворачивайте, — сказал он.
Милиционеры взглянули на него. Один из них был на городской манер — бритый — без усов и бороды, второй — совсем молодой с начесаным на фуражку курчавым хохолком волос. Милиционер постарше сказал:
— Ты Антон Семеныч Селезнев?
И то, что сказал он эти слова, как их говорят на суде, не понравились Антону. Он сказал:
— Я самый.
Милиционеры переглянулись и, перегибая коробок, вылезли направо. К коробку сбирался народ: парни, девки. Старший милиционер оглянулся и увидал Кубдю и Беспалых с ружьями.
— Разрешенья есть? — спросил он все так же строго.
— Много, — весело отвечал Кубдя.
Милиционер потрогал кобуру у пояса и говорить такие холодные протокольные слова ему должно быть очень нравилось. Он сказал:
— Потом разберемся. Вы не уходите.
— Ладно, — сказал Беспалых. — Мы ведь здешние.
— А народ пусть разойдется. В свидетели охота? Где тут староста?
Вышел староста. Заспанный мужик в сатинетовой рубахе без опояски.
— Я староста, — бабьим голосом проговорил он.
Милиционер с неудовольствием сказал:
— Дожидаться тебя приходится. Обыск вот надо произвести. Самогонку, говорят, курите?
— А кто их знат! — равнодушно ответил староста.
Милиционеры были городские и при виде этих лохматых пьяных людей, узеньких линий глаз, — где бог знает какие мысли прячутся, — они вначале немного трусили. Потом увидав, как мужики торопливо расступились перед шинелями английского образца, пуговицами со львом и голубыми французскими обмотками, милиционеры развеселились и, вспомнив про свою трусость, осерчали. Младший, не привыкший
