группки приватизировали свои темы, свой клочочки печатной площади или эфирного времени, на пушечный выстрел не подпускались к ним чужаков. Разумеется, если они платили, да еще щедро, за публикации — тогда к таким авторам и заказчикам было самое благожелательное отношение. Свобода слова, так и не оперившись, превратилась в свободу купли и продажи слова.
Но две или три заметки в изуродованном до неузнаваемости виде напечатали. Возмущенный Иван Петрович звонил в редакции, пока ему не посоветовали заниматься исключительно кропанием стишков. Все это закончилось публикацией открытого письма «вдовы поэта» Варвары Лапшиной-Где-то с призывом ко всем средствам массовой информации не печатать под именем покойного Ивана Где-то стряпню какого-то проходимца. Она напоминала, что авторские права по завещанию поэта принадлежат ей, и только ей, поэтому публикация любых его произведений без согласования обернется для издателей самыми серьезными неприятностями.
Сам факт неприятия здравого смысла, а он несомненно был в необычных статьях неизвестного публициста, наводил Ивана Где-то на грустные размышления. Независимость от здравого смысла была всеобщей. Страна и ее население если не сатанели, то дичали, все больше удаляясь от вершин морали, духа и интеллекта, оставленных предыдущими поколениями. И при этом всем миром жаждали света в конце туннеля!
Глава тридцать девятая
Куртка на Иване Где-то от мокрого снега стала тяжелой. Однако он продолжал шагать по столице, думая думу свою. Раньше он любил под шум дождя или плавное кружение снежинок путешествовать пешком — стихи сами рождались из задушевной московской грусти. Теперь же он чувствовал себя в объятьях беспросветной тоски. Обиднее всего было то, что, как оказалось, ему ничего не принадлежало. Кроме воспоминаний.
Талант, разумеется, был от Бога, творчеством распоряжалась Варварек, а его жизнью — двойник. Даже Мамона пытался понукать им? А каким фарсом обернулось его светлое чувство к Даше, которая на самом деле оказалась искусной ведьмой?
Неожиданно рядом с Иваном Где-то завизжал ржавыми тормозами милицейский «уазик». Из него почему-то первым выпрыгнул Степка Лапшин и больно вывернул поэту руку.
— Думал, что мы тебя не поймаем? Просчитался, сссука! — пыхтел Степка, поджидая, пока грузный капитан Хорьков выгружал свои телеса из машины, доставал наручники и сковывал ими Ивану Петровичу руки.
— Теперь ты от нас не уйдешь, — вторил Степке капитан и довольно, даже, можно сказать, счастливо улыбался.
Для Ивана Петровича не была секретом причина ментовского счастья. Варварек обещала за поимку «проходимца» крупную сумму — и она уже шелестела в воображении Хорькова. Не было секретом и то, что они задумали организовать ему несколько лет заключения, чтобы замочить на зоне.
Однако полной неожиданностью стали преступления, в которых обвинял его Хорьков. Иван Петрович, как выяснилось, распространял в общежитии Литературного института тяжелые наркотики, чему есть подтверждение нескольких студентов и обнаружение пакетика с героином весом 0,2 грамма у него при задержании. Но главное преступление состояло в том, что он зверски и в извращенной форме изнасиловал там же гражданку Дарью Черткову. Услышав это, Иван Где-то расхохотался так, что у капитана Хорькова заползали мурашки под кителем.
Задержанного поместили в одиночную камеру площадью один на два метра, с крошечным зарешеченным окошечком в железной двери. Иван Петрович присел по зэковски — на корточки спиной к стене — и задумался над тем, что делать дальше. Разумеется, в его силе было заставить продажного капитана немедленно освободить его. Или заставить его еще раз потренироваться в строевом шаге. Но это ничего не значило, поскольку освобождения в более широком смысле не давало.
Не от желания, а скорее по привычке нашел в своем супервиртуале капитана Хорькова, который с папочкой шагал к начальству. Майор Семиволос разговаривал с участковым Триконем, когда капитан вошел к нему.
— Ну-ну, — сказал Семиволос, то самое «ну-ну», переполненное руководящим сомнением, которое так озадачило Василия Филимоновича.
Увидев перед собой Хорькова, Семиволос прекратил разговор: никто не должен был знать, где находился Триконь.
— Товарищ майор, мы его в конце концов взяли! — воскликнул капитан.
— Кого?
— Да этого, Лжеивана.
— А-а… Извини, а за что?
— Как — за что? Вот! — и капитан раскрыл перед начальником папку.
Семиволос полистал бумаги. «Опять эти 0,2 грамма! Скольких же он посадил за них? Лепит каждому, кто попадает к нему в руки!» — возмутился про себя Семиволос, а Иван Петрович, услышав его мысли удивился: как же так, начальник только отмечает подлость подчиненного, и не в силах поставить лепилу на место?
И словно в ответ на это Семиволос, поморщившись брезгливо, вернул часть бумаг капитану с замечанием:
— Не пройдет. В прокуратуре и в суде твои 0,2 грамма уже надоели.
«Как это — надоели?! — возмутился про себя Хорьков. — Не хочет Семиволос опять стать подполковником?»
— А это — что? — тыкал пальцем начальник в остальные бумаги. — Заключение экспертизы без даты, заявление потерпевшей и показания свидетелей — тоже. Твоя цидула также без даты! Ну, знаешь, я впервые рассматриваю документы об изнасиловании с открытой датой!
И Семиволос бросил папку капитану. «Да он не в подполковники, а сразу в старлеи метит!» — возмутился Хорьков, но опять промолчал.
— Если на него ничего нет, то придется освободить, — сказал Семиволос, но без твердости в голосе.
— Как это — отпустить?! Я его столько ловил, Варвара Лапшина звонит каждый день, грозит настучать начальству.
— Тогда поступим так. Пусть он посидит в одиночке. Поработай над документами. Никого к нему не допускай. Пока сам его не допрошу. Он — известный поэт, нам пресса такую головомойку устроит!
Тут Иван Петрович сканировал мысль начальника: «Хорьков может в общей камере и потасовку устроить. С летальным исходом для задержанного».
— Да какой он поэт? Он — мошенник.
— Это ты со слов Варвары баешь. А она дама с фантазией. Разгружусь — позвоню. Свободен.
Иван Петрович не сомневался: Семиволос готов сам
А капитан Хорьков стал названивать Дарье Чертковой. Ее на работе не было, домашний телефон тоже не отвечал.
Иван Петрович в течение многих недель запрещал себе даже думать о ней, а тут вдруг захотелось узнать, а что же стало с любительницей так называемого пирсинга, точнее — бесовских брильянтов в пупке?
Пошло «кино». Она — в библиотеке, она — на панели, она — с тремя чертями, теми самыми, в черных шляпах, с упоением занимается групповым сексом…
Иван Где-то задержал свое внимание на сцене посещения психиатра господина Тетеревятникова. Было не совсем прилично поглядывать за дамой, пусть даже и бесовкой, когда она откровенничала с врачом. Но Иван Петрович извинил себя на том основании, что его нынешнее искусство тоже, судя по всему,
