Ривелл заметил при этих словах некоторую напряженность в голосе Джеффри Ламберна.
— Значит, вы так думали? — спросил Ривелл.
Его собеседник кивнул:
— Да. Но лучше я расскажу вам, что случилось со мной, когда я вернулся в Англию.
— Расскажите.
— Мне прислал телеграмму адвокат, представляющий наши с братом интересы. Я не успел ко времени расследования, но проездом в Париже прочитал о деле в английских газетах. Хорошо, что жюри присяжных вынесло открытый вердикт, поскольку я не знал за братом привычки принимать веронал. Как бы там ни было, я не могу его попрекать, он был жертвой войны — именно так называл его директор школы… Я приехал, рассчитывая, что наследство брата, каким бы малым оно ни было, достанется мне. Мы уже лет десять-двенадцать назад составили завещание в пользу друг друга. Представьте себе мое удивление, когда адвокат сообщил мне, что примерно год назад брат сделал новое завещание в пользу совершенно постороннего лица!
— Да ну?
Сэр Джеффри прокашлялся.
— Нет, не подумайте, что меня огорчила мысль об упущенном наследстве… Я ни в чем не нуждаюсь, а мой брат оставил после себя только книги, несколько сот фунтов стерлингов в банке да еще свое жалованье, которое по договору должны выплачивать в конце семестра… Меня неприятно удивило другое… Он не только все отдал совершенно чужому человеку… Как бы это сказать… Меня он вообще не упомянул.
Ривеллу не терпелось спросить, кто же этот счастливый незнакомец, избранник Макса Ламберна, но он чувствовал, что Джеффри Ламберна сейчас не стоит расспрашивать.
— Так вот, — продолжал сэр Джеффри, — сперва я был слегка обижен, но когда узнал, что брат все завещал женщине, тут уж я совсем расстроился, почти разгневался!
— Женщине?!
— Ну да. Она нас только что познакомила. Миссис Эллингтон. Вы удивлены?
— Еще бы. Впрочем, если подумать, удивляться нечему… По крайней мере, я могу понять причину.
— И я могу — дело нехитрое!
— Вы полагаете, что ваш брат был с ней в близких отношениях?
— Меня это не очень удивило бы, я ведь ее видел…
Ривелл усмехнулся:
— Да, женщина она привлекательная… Ваш брат действительно ее обожал, но не думаю, что между ними действительно что-то было. Миссис Эллингтон очень ему сочувствовала, у них были общие вкусы и привязанности. Ваш брат был ей ближе, чем ее муж, это уж без сомнения. Муж у нее человек грубый… Она была медсестрой и помогала вашему брату…
— Кажется, она и вам нравится?
— Да, не стану отрицать.
— Спасибо, мистер Ривелл. Вы сообщили мне все, что мне надо было знать. Миссис Эллингтон не могла и не стала рассказывать о всех этих деликатных вещах. Теперь я понимаю, почему мой брат составил такое завещание, и больше у меня нет поводов для недовольства. Во всяком случае, миссис Эллингтон я ни в чем не виню. Она говорит, что сообщение о наследстве было для нее совершенной неожиданностью, и я ей верю.
Они закурили, прогуливаясь по Кругу.
— Вы знаете, конечно, о его военных приключениях? — спросил Джеффри Ламберн.
Ривелл замялся:
— Ну… э-э-э… Вы имеете в виду тот военно-полевой суд и…
Но лицо Джеффри Ламберна так стремительно помрачнело, что сразу стало ясно: он не это имел в виду.
— Неужели, мистер Ривелл, этот несчастный эпизод продолжал мучить его и здесь? Мне очень неприятно это слышать. Я не могу поверить, что он совершил самоубийство, но если он и поступил так, то, конечно, лишь для того, чтобы избавиться наконец от гнусных сплетен, преследующих его по пятам!
— Здесь о нем мало что знали, — неловко объяснил Ривелл, жалея, что проговорился. — Наверное, никто в Оукингтоне не знал об этом, кроме меня. Я вам скажу, откуда мне самому стало это известно… Вы слышали, конечно, о смерти двух мальчиков, учеников школы?
Ламберн молча кивнул.
— Детектив из Скотланд-Ярда недавно был здесь и изучал биографии каждого из нас. Он вдруг решил мне довериться… Одним словом, он мне всё рассказал.
— Нет ему никакого дела до этого! — немедленно откликнулся Джеффри Ламберн. — Все это следовало забыть уже много лет назад! Лично я не считаю, что на моем брате лежит какое-то позорное пятно. Он, несмотря на свой цинизм, раздражавший людей, был храбрейшим и честнейшим человеком. После того как началась война, он был вынужден два года сражаться и с немцами, и… с собственными нервами. Да, моего брата могли подвести под военно-полевой суд, но его спас старший офицер, который его понимал больше других. Брат вернулся на передовую, воевал, его тяжело контузило… В общей сложности он был на фронте три года, его четырежды ранило, он был отравлен газами! Нет, никому не позволю упрекнуть его в трусости!
— Я этого и не утверждал, — осторожно заметил Ривелл. — Я только сказал, что слышал о каком-то неприятном деле.
Его собеседник немного успокоился.
— Я так и подумал. Мой брат писал мне, что чувствует к вам большую симпатию. Вся беда, что он всегда был слишком впечатлительный, чувствительный к таким вещам, каких другие люди и не замечают. Он переживал за других так, как они сами за себя не переживали. Впрочем, никто и не подозревал о его страданиях. У него всегда была наготове маска этакого прожженного циника. Но миссис Эллингтон разглядела его настоящее лицо. Наверно, и вы тоже. Скажите, ему было здесь хорошо? Работа ему нравилась?
— Думаю, да. Наверняка…
Ривеллу вдруг пришла в голову дикая мысль — рассказать Джеффри Ламберну о последних признаниях его брата. Но по здравом размышлении он решил, что лучше этого не делать.
Тем временем Ламберн продолжил свою мысль:
— Знаете, я все думаю, почему гибель двух мальчиков так его взволновала. Макс был человеком, который весьма оригинально оценивал преступления. Как-то раз он сообщил мне, что в ином преступлении он не смог бы не посочувствовать преступнику. Я напомнил ему о разных ужасных поступках и происшествиях, но Макс невозмутимо мне ответил: «Тем не менее допускаю, что самый добропорядочный человек способен на такое в определенных обстоятельствах». Что это — бравада или плод больного воображения?
У Ривелла пробудился интерес к разговору.
— Да-да, — заметил он, — он тоже рассказывал мне, что после войны уже не мог по-прежнему осуждать одиночные убийства, так сказать, не относящиеся к компетенции государства…
Ламберн кивнул:
— Именно так он и мог выразиться. Но в действительности это была, по-моему, бравада, основанная на болезненном восприятии действительности. Мой брат своеобразно относился к убийству людей. Он считал, например, что государство, допускающее массовые убийства на протяжении ряда лет, сродни преступнику. Он ненавидел узаконенное убийство. Причем не просто ненавидел, а страшно расстраивался, когда власть лишала человека жизни. Помните, год назад казнили преступницу по делу Томпсон-Байватерс? В ночь перед казнью миссис Томпсон мы были с ним вместе, и он сказал мне: «Если бы я мог спасти эту женщину ценой своей жизни, я бы спас». И я поверил ему. Вообще, если он к кому-нибудь испытывал чувство большой симпатии, он был готов пожертвовать собственной жизнью. И при этом, по иронии судьбы, для многих оставался человеком саркастическим, зловредным и даже жестоким!
Они снова приблизились к домику Эллингтона. И снова им навстречу катила на велосипеде миссис
