— Опять двадцать пять. Пока мы вчера распивали чаи да дули на синяки и шишки, он себе шел да шел без оглядки.
Нам сказать было нечего. Поимка Федьки казалась нам совсем безнадежным делом. Если тот подался на станцию, то теперь уже далеко — не догонишь. При этом варианте одна надежда: там, на станции, милиция, предупрежденная Александром Николаевичем, не даст маху. А на заимке... Но — попробуйте угадать, на какой он заимке. Их здесь не одна и не две.
— Про молотилку не забудьте,— напомнила, выходя со двора, Евдокия Андреевна.
Несколько поодаль ребятишки играли в «чижика». Дядя Коля поманил мальцов к себе.
— Слушайте, ребятки, вы не видали, куда вчера пошел мужик с ружьем?
Дядя Коля спросил на всякий случай, не ожидая услышать что-нибудь определенное, и тем более поразился, даже растерялся, когда один из мальцов, конопатый парнишка лет двенадцати, уверенно показал в ту сторону, откуда вчера пришли мы.
Серега строго посмотрел на парнишку:
— А ты не брешешь?
Парнишка, видно, обиделся и надулся: мол, хотите верьте, хотите нет, ваше дело.
— А ты что скажешь? — обратился дядя Коля к другому пацану, поменьше ростом, чем конопатый, в великоватой, должно быть отцовской, фуражке военного покроя. Тот застеснялся, потупился и молча отошел в сторонку.
Тогда Серега учинил конопатому настоящий допрос. Но зря он старался. Конопатый видел мужика мельком, не разглядел его хорошенько и даже не знает, было ли у него ружье. Информация, как сказали бы сейчас, требовала критической проверки.
— Ладно, чего гадать попусту, пора делом заняться. Вы вот что, ребятки, вы побудьте пока здесь, а мы с Серегой сходим и отремонтируем молотилку. Хлеб, да еще с салом, надо отрабатывать. Так я говорю, геолог?
— Так, дядя, так, золотые, можно сказать, слова,— засмеялся Серега.
Они ушли, захватив на всякий случай одностволку и карабин. Мы с Димкой какое-то время наблюдали, как мальчишки играют в «чижика» — эта нехитрая игра и нам была знакома,— потом вернулись во двор.
Деревенская улица, как и вчера, была довольно пустынной. Только старик в зипуне протарахтел на телеге — вез сено... Он лежал высоко на возу как-то бочком, блаженно жмурился и время от времени подергивал за вожжи:
— Ну-у, цевелись, цалая, цевелись!
Видно, буквы «ш» и «ч» он не выговаривал.
— Как ты думаешь, Александр Николаевич не забудет отбить телеграмму? — сказал я, вспомнив о матери и сестрах.
— О чем разговор,— уверенно ответил Димка.
Мы оба тосковали по дому, но Димка, как старший, и значит несущий ответственность и за меня, своего друга, старался не подавать виду. Наоборот, при случае он говорил, что сама погоня и связанные с нею передряги ему нравятся. Когда вернемся, будет что вспомнить.
— Самородок жалко...
— Жалко, конечно. Но я вот о чем думаю сейчас... Кончу десятый класс и обязательно подамся в геологоразведочный. Слыхал, что Серега говорит? Сибирь — это сундук, набитый всяким добром,— вот что он говорит.
— Я тоже...
— Что — тоже?
— Я тоже в геологоразведочный. Вместе с тобой. Димка протянул мне руку. Я крепко пожал ее.
Мы тогда не знали — откуда нам было знать? — что все в нашей жизни сложится не так, как мечталось.
Дома меня встретили убитые горем мать и сестры — за день перед тем они получили похоронку. Мать я не сразу узнал — до того она изменилась. Когда мы провожали отца, она и слезинки не обронила. А теперь плакала не унимаясь и все охала и хваталась за грудь. Сестры ходили тоже заплаканные и какие-то потерянные. Они и занятия в школе совсем забросили.
Беда не обминула и моего друга. Один из его братьев, старший, погиб в боях под Ельней. Прочитав извещение, Димкина мать свалилась замертво. Пришлось отливать водой и вызывать врача. Кузьма Иваныч крепился изо всех сил, утешая жену,— говорил: «Что поделаешь, война, не мы первые...» Но и он поседел за одну ночь. Он опять ходил в военкомат и ему опять отказали.
Мы с Димкой какое-то время учились в восьмом классе. А потом, после зимних каникул, оба пошли на механический завод, где изготовлялось и ремонтировалось шахтное оборудование. В школе рядом стояли наши парты. Здесь, на заводе, рядом стояли наши станки. Димка быстро освоил токарное дело и учил других, в том числе и меня. Он и здесь не ударил в грязь лицом.
Но тогда, в то утро, во дворе Евдокии Андреевны, мы не знали и не могли знать, что нас ждет впереди, и мечтали о геологоразведочном.
Мимо пробежал вприскок с удочкой в руках Пашка. Остановив его, Димка спросил:
— На рыбалку?
— Ну!
— А что у вас ловится?
— Плотва, окуни, пескари. А то и караси — во-от такие!
— И много ты налавливаешь?
— Ну!
— Что значит ну? По сколько штук?
— Бывает, и по двадцать.
— Ты хоть бы свежей рыбкой угостил,— сказал Димка и, услыхав в ответ Пашкино «ну», означающе неизвестно что, вдруг сказал: — Слушай, а где живет тетка Фрося?
— Михнеева, да?
— Ну! — в тон Пашке проговорил Димка.
Пашка показал в конец улицы, на самый крайний дом, за которым начинались черемуховые заросли. Дом как дом, он стоял на горке, сверкая окнами в резных наличниках. За домом виднелись амбар, сарай, хлев. Дальше полого уходил вниз еще неубранный огород с купами берез вдоль изгороди. В конце огорода чернела избушка с единственным окошком, таким маленьким, что его можно было закрыть ладонью. Это была баня.
— Слушай, ты вчера, когда возвращался из кедрачей, не видал мужика? Бритого такого, здорового, с рюкзаком и двустволкой?
— Ну!
— Что ну? Что ты все время нукаешь? — рассердился Димка.
— Я не видал, мамка видала.
— Где? Когда? Что ж ты молчал?
Оказалось, Пашкина мать вчера вечером возвращалась с лугов, где пасла коров, и навстречу ей попался какой-то мужик с ружьем и мешком за плечами.
— Федька? — глянул на меня Димка.
— Федька,— кивнул я.
Судя по времени, когда произошла эта встреча, Федька только что сделал свое подлое дело, то есть связал дядю Колю, и дал деру, хороня концы.
— А где сейчас мать?
Пашка сказал, что пасет коров, а где — он не знает.
— Вот те на, еще новость! Идем, надо сказать нашим,— позвал Димка.
По узкому проулку мы спустились вниз, к молотилке. Дядя Коля и Серега, засучив рукава, прилаживали к приводу какую-то шестерню. Рядом, у входа в сарай, стояли одностволка и карабин. Наверное, заряженные. Когда не надо, мы бываем особенно бдительными.
— Что, не сидится?
