говорить священнику ту правду о себе, которую знает один Бог, и которой я боюсь и стесняюсь. Пощадите! Ведь Господь знает правду! Зачем знать ее человеку? И я стою в стороне и не подхожу к причастию, чтобы никого не обманывать. В православный храм ходит много цыган. Дети причащаются. И все они свободно выбрали православный крест — их никто не гнал сюда насильно. И многие из них не могут расстаться с древними цыганскими промыслами, о которых все хорошо знают. Но мы становимся оседлыми, и кто знает, не будут ли наши дети опорой православия в будущем и не отмолят ли наши грехи, связанные с занятиями магией? Ведь Князь мира сего не вечен. Как пойти против собственной природы — мир ведь хорош многообразием Божиим. Мы, цыгане, ромалэ, чавэла — тоже дети Его. И мы — арии. О, как трудно ничтожным умом охватить это волшебное хоро, похожее на круг такого же волшебного и непостижимого солнца — коло! И ведь был языческий бог Хор, и перед его истуканом водились древние хороводы! Ведь был у русичей бог Агуня — Агни — огонь, обозначающий первоначало! И был праязык, на котором люди общались — это не могло уйти безвозвратно. Так где вы, русичи? И почему так радуетесь празднику Ивана Купалы, как то дитя, что раз в год достает из сундука веретенце свой прабабушки?..»
— Мандэ дадывэс исы… бут ловэ… [16] — говорит своим латунным басом брат, стоя в дверях за ее спиной. — Трэби, пхэнори? [17]
— Нат, пшала, — мотает головой Раиса. — Пойду спать, скоро утро…
Ей скоро тридцать семь лет.
Уже в постели, чтобы уснуть, она с закрытыми глазами вспоминала цветаевские стихи:
«…Милые спутники, делившие с нами ночлег!..» «Ночлег…» — шептала Раиса. «…Версты, и версты, и версты, и черствый хлеб… Рокот цыганских телег, вспять убегающих рек — рокот…» «Рокот…» — повторяла она. «…Ах на цыганской, на райской, на ранней заре помните жаркое ржанье и степь в серебре?.. Синий дымок на горе, и о цыганском царе — песню…» «Николай, Никола…» — утирает она слезинку. «…В черную полночь, под пологом древних ветвей, мы вам дарили прекрасных — как ночь — сыновей. Нищих — как ночь — сыновей… и рокотал соловей — славу… Не удержали вас, спутники чудной поры, нищие неги и нищие наши пиры, жарко пылали костры, падали нам на ковры — звезды…»
Ей снится: князь Николай учит ее носить перчатки.
— Да что их носить? — смущается юная Раиса и от смущения по-детски грубит. — Надевай на руку и носи…
— Если бы, — улыбается он искристыми глазами. — Посмотри на мои усы — просто их носить?
— Чего уж проще — отпустил и носи, — рдеет Раиса.
— Усы обязывают мужчину быть им. И это обязывает многому. То же и перчатки женщины…
И тут Раиса вспоминает, что он погиб. Она берет его за руку — рука в перчатке.
— Возвращайтесь, Николай… Довольно вам витать по ту сторону жизни… Я молюсь за вас… Ах, как долго я выкликала вас из тьмы, звала вас мертвого… Я распускала волосы и без рубашки, голая, чертила магический круг, я ставила два стула посередине. Я клала на них два хлеба и ставила две чаши с водой… Потом тушила свет и зажигала сорок свечей! Я брала в руки землю с вашей могилы и читала: выкликаю из могилы земной, из доски гробовой… от пелен савана, от гвоздей… от венка… Ох, Николай! Однажды вы пришли, я испугалась и смахнула со стула хлеб и воду! Почему, зачем я испугалась? Скажите…
— А не тревожь меня, — сказал Николай. — И никогда больше не делай этого — сойдешь с ума. Целуй крест православный, глупая…
— А ехать мне завтра к клиенту или не ехать, князь?
— Я с тобой, не бойся…
— То есть мне ехать?
— Вода укажет, — машет рукою в тонкой черной перчатке князь Николай.
Садится на белого коня. Их накрывает белое облако…
25
Когда Крутой за задние лапы притащил во двор еще недавно живых и злобных, а теперь — с прикушенными высунутыми языками, псов, то удивился тому весу, который они составляли, своей одышке и той грязи, которую он одолел, идя с грузом вниз по склону. О телохранителе он не печалился: такому спецу, что не уберег ни собак, ни себя — лучше ни живому, ни мертвому не возвращаться в этот дом.
Крутой устал мышцами, но у него появилось незамысловатое бодрое дело: найти и разобраться с теми, кто погубил двух его кобелей. Его потряхивало от воображаемых картин сладкой мести. Тогда он выпил стакан коньяка из черной бутылки, не разуваясь, мобилизационным шагом прошел к камину и возжег в нем дровишки. Тогда уже разулся и бросил туфли в огонь, чтоб не мыть — противно. Кто же мог?
«Кто-то из пехотинцев Сизого? Что за артист-куплетист, мясник-фокусник? — думал он. — Ходил тут днем под окнами какой-то деляга с периловки… Увижу в лицо — вспомню козла. Голову оторву и моргать заставлю…»
Он в тапочках сходил в подвал за ящиком гранат. Сам вид боезапаса приводил Крутого в равновесие. «Не тот бы бздило-мученик — был бы я сейчас вором в законе! Век бы в руки этого добра не брал…» — без веры к себе думал он. Ему нравилось иметь оружие, а ворам в законе это запрещено уголовной этикой.
Он разложил гранаты на столе, сыто оглядел свою карманную артиллерию. Это были шестисотграммовые лимонки Ф-1 с ж-образными канавками будущих осколков на чугунных корпусах. Каминное тепло, коньяк, сухие тапочки — все это вместе и разморило Крутого. «Ничего… — глядел он сонными уже глазами на гранаты. — Ничего… На бесптичье — и жопа соловей… Пара гранат не пустяк…»
И уснул, сидя в кресле.
С мыслью «пусть сунутся» ушел в инобытие.
Там встретили его добротные двухярусные нары с хорошим матрасом. Он лежит на верхней шконке, вокруг — делегация народов мира. Здесь — Джавахарлал Неру в белой бескозырке и с большими просящими глазами. Здесь — Маргарет Тэтчер в синем платье и с ридикюлем, куда она сует и не может всунуть косметичку. Здесь старик Пиночет, за саблю которого все входящие запинаются. Здесь человек в кожаной куртке чекиста и с длинными, как у женщины, волосами, которые собраны на макушке пластмассовой гребенкой.
— Ну что, леди энд джентльмены? — спрашивает Крутой. — Мы работать не боимся, но работать не пойдем — или как? По субботам — не работам, а суббота каждый день? Скорей заточку возьмете, чем кайло — так? Хорошо народами-то править! Спи — не хочу, ешь — не хочу. Так или нет?
Молчат. Неру разглаживает морщинки на брюках в районе колен, Тэтчер — у глаз, Пиночет сжимает и разжимает эфес сабли.
— Молчите? Молчите. Мы подождем, — говорит Крутой. — Час кантовки — год здоровья… Нет, не пойду я в «смотрящие» зоны… Та зона кончилась. С кем иметь базары? С шелупонью? Где нормальные люди, я спрашиваю? Вы люди? Вы хрен на блюде… Извели вы нормальных людей, господа. Что это за лозунги вы придумали во всем заколюченном мире — «Позор салоедам!» Почему, объясни мне кто-нибудь! Почему старик Проценко по ночам утайкой жрет сало на толчке? И кому это не нравится хорошее сало — поднимите руки вверх! Всем нравится? Все. Снимите эти лозунги по зонам. Повесьте что-нибудь жизненное!
— На свободу с чистой совестью? — иронично так спрашивает Неру.
Пиночет подсмеивается. Тэтчер просто шевелит выщипанными бровями и говорит:
— Может быть, — с едва уловимой ехидцей говорит она, — напишем на фене: «Conscitntia mille testes»?
— Переведите!
— «Совесть — тысяча свидетелей» — так переводятся эти слова.
— Не пойдет, — жестко пресекает тему Крутой. — Пишите: «Лучше уснуть фраером, а проснуться вором!» Все! По камерам. Ты, Маргарет, останься, не стремайся… Ты клевая старуха! Но ядовитый зуб я
