27
А депутату Жучкову, генерал-майору в отставке, тоже приснилась мама.
С вечера температурил внук.
Мальчика все звали Георгием или Гошей. Только дед — Жоркой. Каким бы ни казался генерал суровым сам себе, своим ближним и чужим дальним, а за Жорку отдал бы свое еще могучее тело на запчасти. Самому Жучкову казалось, что жена его мало волновалась за исход болезни внука. И он довел себя до такого состояния скорби, что уже сутки не спускал Жорку с рук и словно забыл о живущем в поясничных костях радикулите.
«Никчемные людишки! — осуждал он кого-то. Возможно, своего зятя, который вместе с супругой грелся на песках дальнего зарубежья. Возможно, тех особ, которые допустили выпасть такое количество осадков. — У ребенка жар и — ни телефона, ни врача, ни материнской ласки! Весь жаром пышет ребенок, а им — хоть трава не расти, гадам! Гады!..»
Жена все что-то штопает, нитки зубами перегрызает.
«Все старье соберет! Весь утиль! И штопает сидит! Денег ей, что ли, даю мало? Повыкидывать все на хрен!» — серчал Жучков и намеревался сказать ей, чтоб не занималась ерундой, а занималась не ерундой.
— Вера!
— Что, милый?
И это « что, милый», которое он слышал уже бесчисленное множество раз, и эта неизменная интонация действуют на Жучкова, как и всегда — смиряют.
— Что ты ерундой-то занимаешься! Что ты с этим хламом жизнь тратишь? Зачем эти старые носки опять на лампочку натягиваешь? Ты хоть понимаешь, что унижаешь меня этими своими ниточками- иголочками? Мне кажется, что я мало зарабатываю и ни на что не годен… Ты на это намекаешь? — сказал он все же, но без накала, который испытывал мгновение назад.
— Ложись, — откусывает она нитку. — Ты устал с Гошей… А я тебе говорила: не води его в лес — там полно клещей… Ты почему меня не слушал?
— Типун тебе, Вера, на язык! Ты думаешь — клещ? А, Вера?
— Все может быть… Ложись… Я сделаю тебе укол и ты уснешь, а то уже скоро заговариваться начнешь.
— Нет, Вера. Я-то усну. А Жорка?
— Жорка спит, милый. Ему и надо спать. Вот обнимитесь вдвоем — и заиграете, как две сопелки… А у меня еще дел не переделать.
Домашний генерал победил.
И вот ему уже снится сон. Во сне пионер Вася Жучков находится в зале театрального буфета, где продаются рассыпчатые песочные коржики. На груди отглаженной белой рубашки завязаны концы галстука из красного шелка парашютного купола. Все дети, жившие в ДОСах, носили такие галстуки, полевые сумки вместо школярских ранцев и летные шлемы с гнездами для ларингофонов, если зима. А сейчас зима. Вася живет в воинской части, где служит его отец, и готовится в суворовское училище. В театр на автобусе возит его один раз в каникулы мама, но Вася ездит туда с охотой именно из-за коржиков и шипучего лимонада в театральном буфете. Вот стоят они с мамой в очереди, изучают программки и, когда очередь подходит, мама говорит буфетчице:
— Мне, пожалуйста, два песочных коржика — так? — и бутылочку лимонада «Дюшес»… Или нет! Нет! Лучше бутылочку «Крем-соды»!..
И тут буфетчица как заорет:
— Деньги готовьте заранее!
Мама даже вздрогнула и обронила гомонок. Вася быстро нагнулся и стал собирать раскатившуюся мелочь. Он слышит, как мама бормочет растерянно:
— Как вы… смеете… я жена офицера… здесь дети, в конце концов…
А Вася теребит ее за шершавый рукав креп-жоржетовой блузки:
— Пойдем, мама, пойдем… Я не хочу, пошли…
С двумя пирожными, прихваченными салфеткой, остановилась, уже уходя, строгая чужая женщина в черном вечернем платье из бархата и очень бледным лицом. Она решительно подошла к стойке буфета и сказала командирским голосом Васиной маме:
— Вы почему заискиваете перед хамкой? — потом «хамке»: — Вы где служите? На овощном рынке?
— Никак нет! Служу Советскому Союзу!
И смотрит на буфетчицу Вася Жучков во все глаза — а это сержант Спирин из радиоразведки. Он протягивает Васиной маме монету:
— Вот… Забыли двугривенный, мадам… Сдача! — и тут же Васе: — Извините, не узнал, товарищ генерал! Уж больно вы маленький… Мороженого в стаканчике не желаете? Или… коньячку-с?..
«Спирина-то ребята закопали… И бугорок, говорят, бэтээром разровняли! — думает маленький генерал. — Ты не Спирин…»
Но мама спешит, она уже тащит ребенка за руку, говоря:
— Идем, милый… Идем скорей, уже второй звонок…
— Она обидела тебя? — спрашивает Вася.
— Нет, сынок. Ты меня не обижай — это главное. Вот наш папа опять ночь дома не ночевал, орел-то наш… папа…
— Я, мама, не буду…
— Не будешь? — останавливается мама, присаживается на корточки, глядя в агатовые глаза сына своими, точно такими же. Она гладит его по стриженной в полубокс голове:
— Не будешь… А где моя могила — знаешь? Не найдешь ведь уже, а?.. Ну, стой здесь, как часовой…
У Васи перехватывает дыхание. «Мама!» — хочет, но не может крикнуть он, когда она отодвигает черную портьеру у входа в зал и исчезает за нею…
Он в зал — в зале тьма и, похоже, нет ни души.
— Мама!.. — шепчет он.
— А твоя мама красивая? — спрашивает кто-то сзади и жарко дышит в затылок Васи.
— Да… — шепчет снова Вася.
— Но ты, надеюсь, понимаешь, что красоты не существует вне национального восприятия?
— Что это значит? Как это? — оборачивается он и видит такого же недоросля, как и сам.
Мальчик этот упирается своим горячим лбом в лоб Васи и берет его за руки, как гипнотизер.
— Это значит, что твоя мама не покажется красавицей эскимосу, и — наоборот…
— О чем ты говоришь?
— Вырастешь — поймешь… Ты поймешь, что на национальном поле возросли сорняки и спутали наши понятия о красоте, Вася… Там, где росла красивая спелая рожь, теперь растут спелые мины… Ты их не трожь…
— Стоп! Погоди! Я запишу… Как ты говоришь?
— Смотри! — словно раскатистое эхо слышит Вася. — Горит Гастелло! — и с треском, что заставил его взрогнуть, осветительная ракета вспарывает черноту неба. И так становится светло, что Жучков видит мужчин в чалмах и с серпами, которые жнут пшеницу. По рассыпанным на снегу валкам ходят мосластые коровенки и грязнорунные овцы.
— Скоро, скоро, трщ полковник! Во-он они горы!.. Вот там и начнется! Видите по курсу слева — свежая воронка? Вчера ее здесь не было!
