морфия? Луис мог предсказать с полной уверенностью, что завтра у нее будет припадок – буйное помешательство, которое перепугает мирных постояльцев отеля и кончится для нее клиникой. Он очень хорошо знал, что в этой стадии морфинизм неизлечим и что единственно возможное – это новыми дозами отдалить безумие и самоубийство. Надо вернуться и дать ей пакет. Несмотря на свой бешеный характер, она в конце концов его примет.
Но размышляя о ее падении, Луис вместе с тем осознал и гнусность своего собственного ремесла. До каких пор он будет продавать яд таким несчастным, как она? Не был ли он, в сущности, таким же падшим, как эта женщина? И вдруг его осенило, что в их судьбе есть что-то общее – их объединяет полная невозможность вернуться к нормальной жизни. Она будет продолжать принимать морфий, пока не разрушит до конца свой организм, а он, Луис, будет продавать его, заключать грязные сделки, вести жизнь бандита, человека без дома, без отечества, без близкого существа, которое могло бы спасти его от ужасного чувства одиночества, от ледяного дыхания надвигающейся старости. Оба они – каждый в своей среде и на своем жизненном пути – скользят по одной и той же наклонной плоскости, ведущей в пропасть. Перед ней маячит сумасшедший дом, а перед ним – тюрьма, невеселые скитания по свету, вечное напряжение преступника и горькая, неутешительная мудрость мизантропа. Разница между ними только в том, что она его опередила. Если он идет медленно к меланхолии отщепенца, к неврастении существа, не видящего никакого смысла в своем существовании, то она стремглав мчится к безумию, к самоубийству или смерти в клинике для душевнобольных. Ничто не может замедлить или остановить этого приближения к гибели, ничто – ни прохлада атлантических пляжей, ни соборы и музеи, ни солнце и лазурное небо Испании!.. Вероятно, Эскуриал и Альгамбра нагоняют на нее такую же скуку, как и на Луиса. Они одинаково разъедены своим прошлым или своим образом жизни, одинаково опустились, одинаково бесполезны для себя и для других. Единственное, что им остается, – идти по тому пути, на который они ступили. Им не вернуться назад. Они не знают, зачем живут. У них нет и следа хоть какой-нибудь веры, какого-нибудь мировоззрения, которое поддерживало бы их и помогало жить. Они сознают одно – они упустили то, что стало бы целью и оправданием их существования, и это делает их черствыми, мрачными, жестокими. Да, между ними нет никакой разницы. Только Луис не ищет забвения в наркотиках и все еще старательно поддерживает равновесие своей нервной системы, а эта женщина уже гибнет. Ее гибель так близка, так неминуема, так естественна, как температура у больного тифом или частые революции в Испании. Ее месяцы, недели сочтены.
Но разве его это интересует? Иногда Луис гордился тем, что жизнь отучила его от всякой сентиментальности. Иногда он испытывал мрачное удовлетворение, сохраняя бесстрастие во время самых ужасных драм Но при этом он не сознавал или сознавал только позже, что, сам того не желая, в подобные минуты встает в вечную театральную позу идальго, одержимого упрямой и тупой аристократической косностью, которая противоречит разуму, отказывается понять жизнь и подавляет в человеке все человеческие порывы. Сегодняшний случай лишний раз доказал ему это. Почему он был так жесток с этой несчастной, отравленной морфием женщиной? Надо было не обращать внимания на то, как она держится, попять, что она больна и ненормальна, не унижать ее, продать ей спасительный порошок за умеренную цену. Где источник этой внезапно вскипевшей в нем ненависти к ней? Может быть, в ее презрении к нему? Но какая жертва не презирала бы торговца, хладнокровно и сознательно продающего ей яд? И потом, она была не в себе, ее нервы совсем сдали. Но пока он глотал коньяк, все эти мысли постепенно заглушил горький смех его мизантропии. Почему именно Луис должен волноваться и страдать из-за порочности, извращенности и истерии всех идущих ко дну личностей, которые употребляют морфий? Ко всем чертям эту женщину!
Он подозвал кельнера и расплатился. Потом вышел из кафе и по Алькала направился к Пасео-де- Реколетос. Чтобы доказать самому себе, как мало тронуло его происшествие в отеле, он стал мурлыкать модный португальский мотив и пристально разглядывать хорошеньких женщин. Почти все они были одеты в черное. Лица молодых блестели, как лица статуй из слоновой кости, а волосы, губы и темные глаза на фоне янтарной кожи создавали чудесное сочетание черного с розовым. Что-то кроткое и целомудренное было в спокойствии их взглядов, в их походке, в их черных одеждах. Когда-то Луис презирал этих женщин среднего сословия, так же как и благородных девиц, и скучал в их обществе. Их семьи, по традиции, не давали им достаточного образования, и потому они выглядели глупее, чем были. Но сейчас они казались ему привлекательными и милыми. В самом деле, вряд ли где-нибудь есть женщины достойнее испанок! Ему пришло в голову, что еще не поздно найти девушку из народа – только не аристократку, которая сразу же после свадьбы обнаружит тайные космополитические пороки своего сословия, – жениться на ней и зажить себе спокойно в Гранаде.
И вдруг Гранада всплыла в его сознании такой, какой он знал ее в детстве: белые дома с внутренними двориками, красные башни и кружевные стены Альгамбры, снежные вершины Сьерра-Невады, ослепительно сверкавшие в жаркой лазури андалусского неба. Ему представились религиозные шествия в страстную неделю и торжественные пасхальные дни, когда отец брал всю семью на бой быков. Все тогда казалось блестящим, красочным и живописным. На арену, посыпанную желтым песком, выскакивали громадные разъяренные быки, и тореадор Бомбита убивал их с неподражаемой ловкостью. Как прекрасна, солнечна и жизнерадостна бывала в такие дни Гранада! И когда Бомбита вонзал свою блестящую шпагу в сердце быка, и когда огромное страшное животное в судорогах валилось на землю, сколько торжества было в победном марше тореадоров, с каким неудержимым восторгом мужчины размахивали широкополыми кордовскими шляпами и бросали их в воздух, а женщины, раскрасневшиеся от возбуждения, грациозно помахивали своими веерами!..
И пока он шел по бульвару и думал о Гранаде, воспоминания детства одно за другим возникали в его сознании. В ту пору у него была маленькая кузина, Мерседес. Ребенком Мерседес была хрупкой, худенькой, почти дурнушкой, но потом расцвела, как цветок апельсина, обрела южную сочную прелесть женщины, выросшей под солнцем Андалусии. Луис вспомнил, как однажды поцеловал ее в девственную щечку и как совершил это святотатство не где-нибудь, а в соборе, воспользовавшись набожной сосредоточенностью сопровождавшей ее тетки. Много лет спустя Луис узнал, что Мерседес поступила в кармелитский монастырь и что ее уход в монастырь совпал с его отъездом во Францию. Франция!.. Ах, тогда в его жизни появилась Жоржет Киди, которая заманила его в вертепы Северной Африки и Ближнего Востока. Шагая по все еще раскаленному тротуару, Луис стал думать о Жоржет Киди и о пьяном французском моряке, зарезавшем ее в Бейруте. Собственно, удар предназначался для шеи Луиса, который хотел вырвать свою любовницу из рук пьяного грубияна. Какая, в сущности, мерзкая и в то же время обольстительная женщина была Жоржет Киди! Она обманывала его и все-таки на каждом шагу рисковала ради него жизнью. Ее чувственность подчиняла тогда Луиса с той же неумолимостью, с какой сейчас он был готов отшвырнуть любую женщину, вставшую на его пути. Он с досадой прогнал образ Жоржет Киди и, достигнув памятника Колумбу, пошел обратно и опять погрузился в мысли о Мерседес. Он вообразил себе ее живописную, уже зрелую красоту, оттененную черной рясой, в мраморной галерее одного из андалусских монастырей, среди пальм, мимоз и розмаринов. Но потом с полным равнодушием допустил, что она могла превратиться в истеричную поблекшую девственницу и наступающий климактерический период окутает ее пеленой тупой животной апатии. Мерседес! Неужто она его волнует? Какие глупости! Подходя к отелю, Луис понял, что даже в ореоле юношеских воспоминаний ее образ поблек, стал карикатурно смешным. И когда он входил в отель, другой образ вдруг овладел его сознанием: то был призрак пепельно-белокурой женщины с зелеными, жестокими, усталыми глазами – глазами, в которых вспыхивала адская жажда морфия. Он прошел прямо в бар и, чтобы отделаться от этого видения, выпил несколько рюмок подряд.
Фавн Хорп, родилась в Солт-Медоу в 1912 году. Эти данные Луис узнал на другой день из книги проживающих, любезно предоставленной в его распоряжение одним из служащих отеля. После этого Луис решил больше ею не интересоваться. Ее имя нужно было ему только затем, чтобы обезопасить себя, если бы ей вдруг вздумалось устроить ему неприятности с полицией. Чемоданы с двойным дном он еще с утра на всякий случай переправил к дону Индалесио, который оставил его обедать. Утомленный праздной болтовней брата о необходимости реставрации монархии и скучными семейными анекдотами, Луис вернулся в отель в самое жаркое время дня и лег спать.
Проснулся он около пяти и сошел в бар выпить кофе. У него был билет на бой быков, но он отказался от этого зрелища, потому что в бар вошла Фани Хоры.
Столики пустовали. Постояльцы все еще отлеживались в своих комнатах либо пили кофе в холле;
