Критика цинического разума

воспринять то, что я смогу сделать плодотворным для себя лишь впоследствии, увидев себя, как в зеркале, в ходе диалога. Разумеет­ся, это могло бы вызвать полезный и постоянный диалог, которого как раз и не возникает при критике идеологий.

Однако критика идеологий, которая и сама не вполне сознается себе в своем глубочайшем родстве с сатирой, может легко превра­титься из инструмента отыскания истины в инструмент диктата, не терпящего возражений. Слишком часто это лишает ее способности завязывать диалог и мешает открывать новые пути. Таково объясне­ние ныне существующей неприязни к критике идеологий, наряду с существованием общего антисхоластического и антиинтеллектуаль­ного настроя.

Так и выходит, что критика идеологии, которая подает себя как наука, поскольку не считает себя вправе быть сатирой, все более и более вовлекается в поиски серьезных радикальных решений. Одно из них — бросающаяся в глаза тенденция прибегать к психопатоло­гии. Ложное сознание она представляет, в первую очередь, как боль­ное сознание. Почти все авторы важнейших работ XX века, посвя­щенных феномену идеологии, здесь вторят друг другу — от Зиг­мунда Фрейда через Вильгельма Райха до Рональда Лэйнга и Дэвида Купера, не забывая Иозефа Габеля, который дальше всех зашел в проведении аналогий между идеологией и шизофренией. При этом в болезненности подозреваются такие учения, которые громогласно провозглашают себя самыми здоровыми, самыми нормальными, са­мыми естественными. Быть может, и опирающееся на факты стрем­ление критики обратиться к психопатологии способно вызвать еще более глубокое отчуждение у оппонента; она превращает Другого в нечто вещественное и в то же время перестает рассматривать его как нечто действительно существующее. В конечном итоге критик идео­логии начинает взирать на сознание оппонента так же, как смотрят на больного современные высокоспециализированные патологи: те могут точно поставить диагноз, выяснить, о какого рода болезнен­ном нарушении идет речь, но совершенно не сведущи в терапии, потому что она не является их областью. Такие критики интересуют­ся, подобно некоторым развращенным профессией медикам, болез­ нями, а не пациентами.

Наиболее чуждое всякого юмора стремление превращать в не­что вещественное всякое противоборствующее сознание произросло из той критики идеологии, которая примыкает к Марксу,— причем я не хотел бы здесь выяснять, верно используется его учение или им злоупотребляют. Во всяком случае, радикальное «овеществление» противника стало фактическим следствием того политэкономического реализма, которым отличается теория Маркса. Однако здесь в игру вводится и еще один дополнительный мотив: если все прочие разоблачения ложного сознания сводят его к темным моментам че­ловеческой тотальности (ложь, злоба, эгоизм, вытеснение, расколотость, иллюзия, идущее на поводу у желаний мышление и др.), то осуществленное Марксом разоблачение выходит на нечто несубъек­тивное — на законы политэкономического процесса в целом. Речь идет уж никак не о «человеческих слабостях», коль скоро идеологии критикуются с точки зрения политэкономии. Скорее, при этом вы­ходят на некий абстрактный социальный механизм, в котором от­дельные личности выполняют ясные и четкие функции, выступая как представители классов: как капиталист, как пролетарий, как по­средничающий функционер, как теоретический прислужник системы. Однако ни в голове, ни в иных органах этой системы нет ясного представления о том, какова природа целого. Каждый из ее членов, находясь на своей позиции, оказывается соответствующим образом мистифицированным. И капиталист, несмотря на свой практический опыт обращения с капиталом, не обретает никакого истинного представления обо всей взаимосвязи в целом, а остается по необходимости введенным в заблуждение эпифеноменом процесса движения капитала.

Здесь-то и появляется второе ответвление современного циниз­ма. Стоит только мне, если использовать формулировку Маркса, принять «с необходимостью ложное сознание», как овеществление еще более возрастает, поднимаясь на следующий виток спирали. Ведь тогда оказалось бы, что в головах людей наличествуют именно те заблуждения, которые должны там быть, чтобы система могла фун­ кционировать, а не терпеть крах. Во взгляде марксистского критика системы появляется проблеск иронии, a priori обреченной на цинизм. Ведь он признает, что идеологии, которые взгляду извне представ­ляются ложным сознанием, взгляду изнутри представляются совер­шенно правильными. Идеологии оказываются всего лишь подходя­щими заблуждениями в нужных головах — «правильным ложным сознанием». Это вполне соответствует тому определению цинизма, которое было дано нами в первом предварительном размышлении. Различие заключается в том, что марксистские критики оставляют шанс для «правильного ложного сознания»: допускают, что оно мо­жет просветить себя или подвергнуться Просвещению со стороны марксизма. Тогда, как полагает марксизм, оно стало бы истинным сознанием, а не «просвещенным ложным сознанием», как гласит формула цинизма. В теоретическом плане перспектива освобожде­ния остается открытой.

Каждая социологическая системная теория, которая подходит к «истине» в духе функционализма, таит в себе — здесь я забегаю вперед — мощный цинический потенциал. А так как любой совре­менный интеллект втянут в процесс таких социологических теорий, он неизбежно впутывается в скрытый или открытый господский цинизм этих форм мышления. Марксизм — если брать его в перво­начальном виде — сохранял все же двойственное отношение к «ове­ществленной» и «эмансипаторской» перспективам. Немарксистские теории общественных систем позволяют отбросить последнюю ще­петильность. Будучи связанными с неоконсервативными течения­ми, они декретируют, что полезные члены человеческого общества должны навсегда усвоить известные «правильные иллюзии», пото­му что без них ничего не будет правильно функционировать. Нали­цо желание запланировать наивность других. Это всегда хорошее вложение капитала: эксплуатировать наивное желание трудиться — безразлично, ради чего. Ведь теоретики системы и стратеги сохране­ния с самого начала стоят выше наивной веры. Однако для тех, кто должен в это верить, существует одно правило: никакой рефлексии и твердых ценностей.

Тот, кто готовит средства для освободительной рефлексии и пред­лагает воспользоваться ими, кажется консерваторам бессовестным и жаждущим власти бездельником, которого упрекают: «Работу де­лают другие». Но — для кого?

Ниже я обрисую восемь вариантов просветительской критики идео­логий и разоблачающей критики, восемь расхожих образцов веде­ния полемики. Речь пойдет о имевших наибольший успех в истории приемах срывания масок, правда, имевших успех не в том смысле, что критика действительно «доконала» критикуемое. Эффекты кри­тики, как правило, совсем другие, чем те, которых желали добиться. Социальные властвующие силы, которые хотели сохранить себя, в своей обороне, если не помогало ничто другое, оказывались способ­ны к обучению. Социальная история Просвещения была обречена посвящать свое внимание процессам научения властей, вынужден­ных защищаться. Кардинальная проблема истории идеологий — это появление новых этажей «ложного сознания», которое именно от своих критиков научилось тому, что такое подозрение и разоблаче­ние, цинизм и «ухищрения» утонченного коварства.

Наше обозрение критики показывает Просвещение en marche, в веселом и неудержимом натиске на старые и новые иллюзии. Ос­тается показать то, что критика в борьбе со своими противниками не в состоянии полностью «очистить стол». Мы хотим пронаблюдать,

как сплошь и рядом при самой кри­тике образуются плацдармы для воз­никновения новых догматов. Просве­щение вторгается в социальное созна­ние не просто как источник света, не создающий никаких проблем. Там, где оно оказывает свое воздействие, ложатся обманчивые тени сумерек, возникает глубинная противоречи­вость. Мы охарактеризуем ее как атмосферу, в которой посреди хаотич­ной борьбы за фактическое само­сохранение в силу морального само­опровержения выкристаллизовывает­ся цинизм.

I. Критика откровения

Как? Чудо — всего лишь ошибка интерпретации? Филологический просчет?

Ф. Ницше. По ту сторону добра и зла

Для христианской цивилизации Священное писание имеет выдаю­щееся значение благодаря идее, что речь идет о произведении, напи­санном под диктовку Бога. Человеческому рассудку ничего не оста­ется, кроме как покориться ему, точно так же, как чувствам прихо­дится покориться при созерцании происходящего на глазах чуда. Облеченный в различные родные языки, из священного текста говорит «голос» Божественного, выражаясь теологически — Свя­той Дух.