Критика цинического разума

самостоятельность, когда с достижением более высоких степеней цивилизации и обобществления набирает силу и накал полемический принцип, когда угнетение, насилие, вражда, власть, война, идеология, искусство производить оружие и владеть им, стратегия и т. п. начинают формировать соответствующих субъек­тов полемики. Эти субъекты интенсивно занимаются отделением другого «полюса» и делают из него «предмет», «то, что противосто­ит». Это примерно соответствует обсуждавшейся выше полемиза-ции Оно. Тогда мы имеем дело уже не просто с ритмами и противо­положными полюсами, а с возникновением вражды в военной, по­литической, социальной, идеологической сферах. Принцип врага бурно разрастается и поглощает некогда нейтральные полюса; отно­шение «сила—сила» превращается в отношение «Я — Оно», «субъект—объект». Отныне Негативное должно подавляться в за­родыше. Ведь в полемике следует подавить и парализовать ответ­ные удары с другой стороны, «погасить отдачу». Но тем самым раз­рушается мир ритмики. Полемическая диалектика, правда, пытает­ся сохранить еще какой-то остаток полярности, подчеркивая, что необходимо прохождение через противоположный полюс; но на

самом деле она принимает, одобряет и ведет полемику, поскольку считает себя способной победить противопо­ложный принцип. Примирения в синтезе, которые выду­мывала для себя диалектика, были вторичными установ­лениями власти и господства, и синтезы в мысли были нацелены на то, чтобы разоружить Второго и подчинить его себе. «Отрицание отрицания» звучит нейтрально и справедливо только в области логики. Только здесь мо­жет казаться, что антитезис имеет полное право на суще­ствование перед тем, как посредством отрицания отрица­ния осуществится синтез. На самом же деле речь идет о превентивном отрицании отрицания, или, если выразить­ся иначе, о подавлении антитезиса в зародыше. Антите­зис не разворачивается до противоположного полюса, а

остается всего лишь «потенциалом», подавленным и спящим отри­цанием. Поэтому Негативная Диалектика Адорно — это не «по­зднее вырождение», а основополагающая черта диалектики.

Негативная Диалектика открывает, наконец, Диалектику Пре-пятствования. Препятствование — это единственная «добавка», которую «субъекты» способны внести в мир ритмов. Там, где лю­дям удается их жизнь, это происходит не столько благодаря их во­инственному самоожесточению, сколько благодаря тому, что они развивают культуры, в которых ритмические образы могут вести свою игру без нашего вмешательства. Творческая жизнь расцветает вез­де, стоит только нам отказаться от нашей способности чинить поме­хи. Таким образом, наверняка нет гениев, которым помешали раз­вернуться,— есть только те, кто гениально умеет чинить помехи.

«Субъект», который родился из сплошных помех и угроз само­му себе, может вмешиваться повсюду только как создатель помех, «запретитель» и «пресекатель», только как создатель «объектов». Он возникает в сфере жизни общества из многих тысяч больших и малых ограничений, отрицаний, строгих определений, решительных отмежеваний, сдерживаний и выявлений враждебного, которые сли­ваются в нечто единое — в свою «идентичность». Нападать на что-то — значит, загонять это все глубже и глубже внутрь себя.

В экзотерической форме мы постигли это только тогда, когда тотальная вооруженность современных политических субъектов со­здала непосредственную угрозу глобального разрушения мира. Ка­жущаяся простейшей абстракция «борьбы», «которая выражает древ­нейшее и присущее всем обществам отношение» (Маркс) *, стано­вится поэтому практически истинной только для нас сегодняшних. Только на вершине современности нам открывается идентичность субъективности и вооруженности. Только здесь мы имеем дело с «борьбой вообще», с «борьбой sans phrase»^. To, о чем великие эзо­ терические учения этого мира говорили глухо и невнятно, храня как свою опасную тайну на протяжении тысячелетий, теперь выступило

в свете освободившейся от чар рефлексии, в которой мы спокойным и невозмутимым тоном можем сказать, что означает наша «готов­ность к обороне». Только в эпоху модерна жизнь застыла, как лед, превратившись в оборону субъектов, так, что наше мышление — поздно, но не напрасно — смогло обрести истинное общее понятие для такой субъективности. То, чем действительно могла быть жизнь, с каждым днем все глубже забывается в развернутой системе пре­пятствий и препон. И все же нам могло бы помочь только то, что помогло бы нам разоружиться как субъектам — в каждой из сфер, в любом смысле.

Поскольку же «размораживание» субъектов, превращение их изо льда в нечто изменяющееся, подобно (гераклитовскому) пото­ку,— то, что составляло постоянную заботу творческого, вдохно­венного мышления,— остается главной задачей практического ра­зума, философия как теория разума обретает в этом свою наивыс­шую норму. Рациональность, которая поставила себя на службу субъективным косностям, уже более не разумна. Разум, который поддерживает наше существование, не обеспечивая нашего разви­ тия, уже перестал быть разумом. Таким образом, зрелая рациональ­ность не противоречит «диалектическому» становлению. В конце концов самое что ни на есть строгое мышление должно выйти за свои пределы всего лишь мышления субъекта и подняться выше его. Не важно, на что мы сделаем ставку, чтобы достичь этого: на само­рефлексию в сфере философии сознания, на «коммуникативную де­ ятельность» в сфере философии языка, на медитативное «расплав­ление» жесткого Я и слияние с миром в сфере метарелигии или на играющую трансценденцию в эстетической сфере,— в любом слу­чае выбор будет сделан в пользу разумного, то есть физиогномически-симпатического разума, позволяющего без всякого принуждения прислушиваться к склонностям нашего тела.

IV. Исторический раздел

веймарский симптом.

Модели сознания немецкого модерна

Все в целом оставляет жуткое впечатление, причем пугают не столько ужасные события, сколько пол­ ная и совершенная уверенность, с которой нарушается негласный договор, существующий меж людьми. Впечатление примерно такое, как если бы кто-то в комнате заявил: «Между нами, животными, говоря...» Эрнст Юнгер. Жестокие книги (из сборника «Авантюрное сердце»)

Цинизм, как было показано, представляет собой основную фигу­ру изъятия из обращения ценностей в историческом процессе про­тивоборства сознаний. В нем «идеологии» пробуждаются к осо­знанию себя. В ходе истории периодически наступают времена, отличающиеся особенно циническим настроем (выражаясь марк­систским языком, времена приходящего в упадок классового гос­подства). Это эпохи, когда идеология становится рефлексивной, эпохи, в которые нормы и догмы культуры, полиняв и проник­нувшись иронией по отношению к себе, начинают играть со сво­ими внутренними противоречиями. Во всей предшествующей ис­ тории человечества обретение рефлексивности ложным и злым сознанием всегда было симптомом культурной патологии — вы­ражением того, что господствующие слои вступили в стадию од­ряхления, на которой обнаруживается склонность к одичанию и освобождению от тормозов. Впрочем, Освальд Шпенглер, кем бы его ни считали, высказался по этому поводу с потрясающей физиогномической точностью. О временах заката можно гово­рить тогда, когда изначальные силы, обеспечивающие стабиль­ность ценностей наивности и примитивные волевые напряжения в слое, определяющем характер культуры и господствующем в ней, разрушаются стратегическими процессами обучения. Цини­ческим настроем отличаются поэтому времена пустых жестов и изощренной фразеологии с наперед обусловленным тайным под­текстом,— фразеологии, при которой за каждым официальным словом тайно присутствует личное несогласие с ним, совсем иное вкладываемое в него значение («мир, вывернутый наизнанку») и ирония; фразеологии, при которой вслух официально заявляют одно, а молчаливо подразумевают противоположное — то, о чем знают кое-что лишь посвященные, только точно так же «испор­ченные и развращенные», точно так же склонные к декадансу и к иронии. Улыбка авгура — это и улыбка тех классов, господство которых клонится к закату.

В своих этюдах о Веймарской республике я сознательно не употребляю тех патографических терминов, которые используют критики культуры, а также не допускаю того притворно-бодрого и «здорового» тона, который свойствен чересчур самоуверенным философиям истории, сразу же заводящим речь о декадансе и загнивании, стоит только в какой-то культуре появиться индиви­дам, более склонным к размышлениям, более чувствительным, более надломленным и в большей степени сознающим существо­вание проблем. Феномен рефлексивной идеологии вовсе не пол­ностью равнозначен упадку. Если наивности становится меньше, а трезвости больше, это еще вовсе не обязательно означает закат Европы. Во всяком случае, тут ничего не достигнешь, занимаясь морализаторством и используя метафору «болото». Еще Эрнст Блох,