Критика цинического разума

переворот и овладеть всем сущим как своей вотчиной. Она тем самым превращает космос во всеохватыва­ ющий «диалектический процесс» — так, будто он есть не что иное, как противоречивый феномен, который в своем полном драмати­ческой борьбы самодвижении беспрестанно заставляет сам себя развиваться.

Гегель реализовал это представление с убийственной последо­вательностью и гениальным радикализмом применительно к почти всем феноменам бытия. Для него мировая история — это кровавый, бурно протекающий и завершающийся на вершине своей сияющим самопознанием самопознания спор мирового духа с самим собой,— мирового духа, который, проходя через последовательную цепь само­ раздвоений и самопреодолений, в поисках понятия самого себя стре­мится к тому моменту, когда он, в Гегеле, уже не только ищет, но и находит, не только устремляется вперед, но и приходит в итоге к наполненному и совершенному моменту «абсолютного знания». Здесь диалектика, совершая скачок от логики к онтологии, превращается из учения о ведении диалога в учение о мире, и то, насколько все- подчиняющим при этом становится диалектический принцип, обна­руживает смелое предприятие Гегеля, задумавшего выстроить, на­чиная от самых основ, заново даже «науку логики» в духе диалектики.

С этим онтологическим раздуванием диалектики в самое боль­шое системное образование в истории европейской философии был достигнут пункт, после которого становится неизбежным ответный удар. Судьбы гегелевской системы, которая кажется нам из истори­ческого далека призрачными руинами * идеалистической метафизи­ки, достаточно ясно обрисовывают возникшую необходимость по­ворота. Даже невиданная диалектическая система Гегеля не избежа­ла участи «сморщивания» и превращения всего лишь в одну из позиций, против которой возникли мощные и победительные оппо­зиции. То, что уже мнило себя Целым, опустилось до положения одного из «моментов», превратилось всего лишь в один из полюсов противоречия. В противовес самонадеянным притязаниям самовла­стной спекуляции пробудился и обрел энергичное самосознание на­дежный, основательный и скромный дух эмпирии; в ответ на дове­денный до крайности идеализм возникла реакция материализма; в ответ на превратившуюся в систему грандиозность научилось четко и ясно выражать себя экзистенциальное сознание, которое отдало должное нашей относительности и уязвимости; и в самую первую очередь, против господства теории выступило течение, со всей ре­ шительностью признающее первичность практики. Ведь если Ге­гель, рассматривая всемирно-исторические процессы в самых общих чертах, дошел до того пункта, в котором, как он полагал, дух удо­вольствуется достижением единства разумного с действительным, то поколения, жившие после него, как никогда отчетливо знали и

чувствовали, что между действительным и разумным возникла глу­бочайшая пропасть, и если что-то и способно ликвидировать эту про­пасть, так это преобразующая действительность и делающая ее разумной практика.

Эти пять «антитезисов» системе диалектики (эмпиризм, материа­лизм, экзистенциализм, примат практики, разумное как Еще-Не) по сей день определяют характер ситуации, с которой должна поле­ мизировать или примиряться любая последующая философская тео­рия, будь она диалектической или аналитической. Однако отныне и подавно ничего нельзя достичь с помощью одних лишь антидиалек­ тических «убеждений». Ведь что бы ни должно последовать за Геге­лем и в противовес ему, оно — желаем мы того или нет — будет вовлечено в «диалектику диалектики», или, если выразиться иначе, в конфликт субъективного разума с распавшейся системой, которая стремилась раскрыть и всеобщий объективный разум конфликта.

Этот конфликт начинается с категорического отрицания абсо­лютизации диалектики. Не следует гнаться за мечтой о продуктив­ном противоречии, которое везде и всюду подвигает, через тезис и антитезис, к более высокому синтезу. Нельзя мыслить реальное бытие — именно тогда, когда ты рассматриваешь его в его движе­ниях, развитии и внутренней борьбе,— в соответствии с моделью огромного диалога-спора, который стремится от крайностей (и про­ходя через эти крайности) к истине. Если мы отказываемся от это­ го, то тем самым как раз выставляем требование снова вытеснить диалектику из области онтологии. Полностью отказаться от нее и выставить ее за дверь не удастся, потому что она, будучи спорной теорией спора, как мы фигурально выразились выше, уже поставила ногу на порог и не дает двери закрыться. Следовательно, после Геге­ля в философии речь должна идти о том, чтобы ликвидировать он­тологический путч диалектики, не посягая, однако, на ту область, в которой она действительно значима. Это требует (не более и не ме­нее) рационального (аналитического) воссоздания диалектики в об­разе Общей Полемики *. То, в чем была сильна диалектическая тра­диция — споря, мыслить спор, противоречиво и в движении мыс­лить противоречие,— должно быть «снято» рациональной теорией спора; разумеется, это снятие, если сравнивать его с гегелевскими притязаниями, окажется чем-то более скромным, понижением уровня запросов, но, если говорить более позитивно, то это будет приземле­нием, реалистичным и проясняющим укоренением Общей Полеми­ки в аргументах, которые могут быть восприняты всеми.

«Когда двое спорят, радуется третий». Толкуя эту поговорку, можно понять полемический смысл диалектики. В борьбе друг с другом Первый и Второй тратят свои силы, и если они примерно равны, то пришедший Третий смог бы после этого без особого труда одержать над ними победу и подчинить их себе. Однако в диалекти­ческом диалоге мы не видим никакого Третьего — только двух

противников, которые «обрабатывают» друг друга по мере своих воз­можностей. Если оба делают это с равным успехом, можно прогно­зировать, что борьба закончится вничью. Если оба достаточно ис­кусные полемисты, то для них не представляется невозможным не только отстоять однажды продуманную и выработанную позицию, но и перейти в наступление. Однако картина разом меняется, если Первый не только вступает в борьбу как усердный полемист, но и пытается быть одновременно и полемистом-борцом (Polemicus), и арбитром (Arbiter). Именно таков диалектик. Будучи таковым, он перескакивает с позиции равноправного борца на позицию прево­сходящего Третьего. Как таковой он объявляет проигрышной пози­ цию Второго, выступая в своей двоякой роли Первого-и-Третьего. Он спорит — ум против ума, но при этом обеспечивает признание себя более умным. Он, как принято выражаться, воспринимает «мо­менты истины», которые содержатся в позиции противоположной стороны, и присваивает их, подчиняя себе, «с более высокого уров­ня». Это, однако, легитимно только при том условии, если Второй, со своей стороны, не заявляет, что его застигли врасплох и обобрали, но объявляет, что был убежден Третьим; тем самым он, благодаря своему согласию, снова движется вперед рядом с противником, до­стигая единства с ним на общем, более высоком уровне. В этом слу­чае мы имели бы двух «Третьих», которые оба были бы вправе ра­доваться спору Первого и Второго, потому что оба извлекали из него выгоду*. Однако это значило бы выражаться метафорически: ведь в споре двоих нет никакого третьего. Пока они находятся в равном положении, нельзя говорить о диалектике, нужно, следуя сути дела, по-прежнему называть все своим именем: диалог или спор. Нищета диалектики заключается в часто превозносимой за ее необычайные свойства функции синтеза. В споре различных сил, учит она, будет рождаться новое и более высокое. Однако в этом признании ценности спора — некоторое скрытое коварство. Ведь его ценность признает тот, кто мыслит себя победителем в споре, а не проигравшим. Быть может, все без исключения виды наших ев­ ропейских диалектик после Гераклита в структурном отношении яв­ляются фантазиями победителей, которые пытаются, прибегая к так называемому синтезу, заключить нечто вроде договора о мире,— правда, о мире, навязанном победителем на его условиях, при кото­ром зависимая сторона довольствуется мелкими подачками и вклю­чается в Новый Порядок. На жаргоне диалектики это называется: создать общее, которое будет выше противоположностей. То, что при этом происходит в действительности, есть истолкование задним числом полемики как диалектики, то есть резюме спора победите­лем. Последний стилизует историю борьбы под развитие и прогресс, приведший к его позиции. Сознание побежденного представлено в резюме победителя не эксплицитно, а только как подчиненный «мо­мент»; его вклад подвергся «диалектическому снятию», а сам он ос-

тался там, внизу. Победитель, следовательно, в структурном отно­шении представляет собой двойное Я, а именно Первого и Третьего, и, функционируя в роли Третьего, он в известной степени поглощает аргументы, силы и права Второго *. Мировой дух Гегеля шествует, подобно каннибалу; пожирая сознания противников, переваривая их, он обретает свой суверенитет. Эта «позитивная» диалектика функ­ционирует как подавление Второго; даже, если быть совсем точным, как второе подавление того, что уже однажды сопротивлялось пер­вому. (Ведь вторая позиция, антитезис, возникает в действительности не как равный по происхождению партнер в поединке или противо­положный полюс, а как бунт против уже утвердившейся