Критика цинического разума

отъявленными в своих стра­нах. С этими сатанинскими женщинами он занимался непотребством до самого своего конца (Deutsche Wksbiicher / Hg. v. C. Conrady. Hamburg, 1968. S. 133).

После этого не остается никаких сомнений в том, что «жизнь во Зле», или, иначе, жизнь непотребная и эпикурейская (разумеется, по смыслу можно называть ее и «кинической жизнью»), стоит того, если в ней можно испытать то, что давно хотелось бы испытать, да не было смелости. Кто же так легко решится пойти к черту? Почти не таясь от цензуры, народная книга о докторе Фаусте повествует о том, как интересно и приятно было бы самому попытаться как-нибудь влезть в шкуру черта; с точки зрения метафизики это про­ цесс драматичный, потому что только так, вначале в фантазиях, а затем и реально, становится возможной интеграция с другой сторо­ной, или, иными словами, преодоление дуализма^. В соответствии с

этой моральной схемой строятся многие повествования, относящие­ся к началу Нового времени. Народная книга проводит волнующий эксперимент, придавая «подлинно» Злому некое Я, взятое от наше­го Я; она пробует перенестись в воображении в Эго черта. Само собой, все эти истории еще должны иметь плохой конец, и «черт-на-пробу», который изведал все то, чего не дозволено христианину (в сфере магической, кулинарной, сексуальной, туристической и тео­ретической), должен понести в конце образцово-показательное нака­зание. «Итак, тот, кто творит зло, умирает». Пассаж в духе класси­ческого цинизма встречается в народной книге о Фаусте в том месте, где Дьявол со злорадством обращается к бедному доктору с сатири­ческой речью, прежде чем явятся злые духи, чтобы растерзать его:

Поэтому, дорогой мой Фауст, не так-то хорошо кушать вишни с важным господином и с дьяволом: они имеют дурную привычку швырять тебе в лицо черенки, как ты теперь убедился; из-за этого ты зашел чересчур далеко и теперь хлебнешь с шила патоки... Высоко ты занесся, но лошадка твоя тебя скинула...

...Посмотри, был ты славно сотворенным созданием, но и от роз, если долго их таскать в руках да нюхать, ничего не останется. Пришла пора распла­титься: съел хлеб — спой теперь и песенку. Не все коту масленица, будет и великий пост; назвался груздем — полезай в кузов; у жареной колбаски — два кончика; по чертову льду гладко не походишь. Повадки у тебя были сквер­ные, но и я не лыком шит, так что кошка мышку не упустит. Остро точишь — выщербишь; пока ложка новая, повару есть в ней нужда, а как станет старой, так он и плевать на нее хотел, тут ей и конец. Разве с тобой не так же? Ведь и ты был новой ложкой у черта-повара... Пусть поучение мое и память обо мне западут тебе прямо в душу, хоть она уже и пропащая. Негоже тебе доверять черту, ведь он, Божья обезьяна, обманщик и душегубец... Коль хозяин глуп, черта в гости ему звать не стоит. Раз пошел на танцы, надо было помнить об этом больше, чем о парочке красных башмаков. Если б ты имел пред глазами Бога да довольствовался теми дарами, которые тебе даны, то не позволил бы втянуть себя в эти пляски, да не поддался бы так легко черту, и не поверил бы так легко в него; ведь тот, кто легко верит, бывает скоро обманут. А сейчас черт утрет пасть да и пойдет себе: ты поручился своей собственной кровью, а кто поручился, тот и платит сполна. Ты, должно быть, слыхал такое, да в одно ухо тебе влетело, а в другое вылетело (S. 137—138).

Прямо-таки образцовый текст для тех, кто хочет поупражнять-ся в циническом остроумии. Читая эти поговорки, так и представля­ешь себе, как довольно потирает руки консервативный человеческий рассудок. Ведь мы сразу же понимаем: это говорит не дьявол; ни один независимый дух не стал бы говорить такие речи; нет, это гово­рит пришедший в беспокойство человеческий ум, который завершил свою фаустовскую экскурсию и теперь с таким великолепным сар­казмом пытается принизить себя самого, уговаривая себя вновь спу­ститься на уровень обывательской морали. Комичным образом черт принимает здесь позу моралиста, укоряя беднягу доктора и настав­ляя его, как он, собственно, должен был вести себя: быть честным, порядочным, быть конформистом, угодным Богу. В высшей степе­ни примечательно главное предостережение: Фауст призывается к большей недоверчивости. Такова кульминация этой моральной про-

поведи, в которой «злой дух докучает опечаленному Фаусту насмеш­ливыми, полными шуток речами и поговорками». Это обращение является циничным в самом что ни на есть современном смысле, потому что оно представляет собой лукавое восстановление мораль­ных требований тем субъектом, о ком прекрасно известно, что он принципиально станет нарушать их. Этот монолог черта представ­ляет собой, вероятно, вообще первый образчик господского цинизма в Новое время: именно те господа, с которыми не так-то хорошо кушать вишни, таким образом как раз и швыряют в лицо черенки от них. После нашего фаустовского эксперимента структура опровер­гающей самое себя императивистской морали предстает как на ладо­ни: мораль — это мошенничество, но тем не менее должна же быть мораль, не так ли? Поэтому нужно позаботиться о том, чтобы все дело кончилось плохо. В народной книге доктора разорвали на кус­ки злобные духи, мозг его и кровь разбрызганы по стенам и потолку, а растерзанный труп брошен на помойке. (Неужели черт сотрудни­чает с психопатами, фашистами и извращенцами?) Создается впе­чатление, что Фауст наказан во сто крат ужаснее, чем нагрешил. Он заплатил столь пугающую цену за то, что на протяжении 24 лет — таков был срок договора — имел право жить по ту сторону добра и зла, в мире, в котором был преодолен дуализм и было разрешено все то, что свойственно живому*. При распаде своем старый метафизи­ческий дуализм обнаруживает всю свою патогенную энергию.

Видение дьявольского, которое обитает в людях, следователь­но, тесно соприкасается с киническим феноменом. Не дуалистичес­кое разделение добра и зла, света и тьмы само по себе создает то великое противоречие, благодаря которому силен дьявол; скорее, к этому должно присоединиться постижение того, что «злая сторона» полна интенсивной субъективности, то есть намерений, сознатель­ного, планов. Собственно, Оно уже превратилось в Я. Этот диагноз имеет далеко идущие последствия. Ведь он позволяет объединять философское описание определенной метафизической формы созна­ния в состоянии кризиса с психологическим описанием паранойи. Кризис начался из-за того, что Зло постепенно стало мыслимо как собственное Я; различие начинает исчезать *. Возникает угроза раз­рушения под воздействием наружного давления. И только под вли­янием этой угрозы отщепление Оно- Низа-Зла, которое в то же время обладает своим Я, приводит к мощнейшему взрыву, направленному вовне. Начиная с этого момента понятие «черт» впервые может при­меняться к тем людям, которые живут среди нас, но все же являют­ся «иными» (еретики, маги, гомосексуалисты, евреи, умные жен­щины...). Ожесточенная оборона предполагает своим условием то, что обороняющийся терзаем смутным подозрением, что он мог бы быть таким же, «как те, которые там». На постижении этого меха­низма основано наблюдение Паскаля: люди, желающие разыгрывать из себя ангела, легко становятся чертом, точнее говоря, таким чертом,

осушение моря бессознательного, установление контроля со сторо­ны Я над доныне существовавшим внутренним He-Я (Оно). При этом не стоит столь сильно подчеркивать функцию господства Я или контроля со стороны Я; ведь на самом деле «снятие», «преодо­ление» Оно в Я прежде всего предполагает в качестве своей предпо­сылки прямую противоположность господству Я, а именно ради­кальное и безусловное признание Оно. При психоаналитических лечебных сеансах, которые оказываются плодотворными (есть, как известно, и иные), дело неизбежно доходит до «выныривания» Оно, вплоть до того, что Я может быть просто смыто волной ранее отде­ленных от него сил. Следовательно, нельзя и далее не видеть того, что Оно принадлежит моему Я, пусть даже и не тому моему старо­му Я, которое отличает контроль и вытеснение; при этом вызывает­ся к жизни новое Я, которое становится более продвинутым, более живым, более динамичным благодаря воздействию на него со сторо­ны открытого и исследованного теперь пространства Оно; новое Я, которое учится искусству жить со всей своей историей, с тяжким грузом всех своих травм и со всеми своими безумными вывертами *. Исцеление предполагает своим условием признание Оно в качестве заданных условий и жизненной основы для выросшего, взрослого Я. Там, где это произойдет, параноидная структура, воинственная полемика против Оно, закончится сама собой. Таким образом, во фрейдовской терминологии можно найти сущее благодеяние для философии: Оно с самого начала мыслится как собственное и как еще-бессознательное, еще-не- осознанное, a priori спроектированное в расчете на способность моего Я в один прекрасный день пролить свет во тьму. Не будем спорить, что это такое — переряженный рационализм или тайное гегельянство. Суть дела не в том, чтобы теперь Я стало безраздельным «хозяином в собственном доме»; ско­рее, речь идет о шансе научить «духов дома»* жить в мире с нами под одной крышей.

2. Метаполемика: к обоснованию европейских диалектик в полемике и ритмике

Автор, насколько ему удается, выкладывает все свои

карты на стол; и это никоим образом не прием в игре.