Критика цинического разума

Быть дадаистом — значит отдаваться во власть вещей, позволять им бросать себя как угодно, не позволять себе превращаться в осадочную породу: просидеть даже минуту на каком-то стуле — значит подвергнуть жизнь опасности... («дадаистский манифест», листовка 1918 года).

Можно было бы прийти к мысли, что экзистенциальная онто­логия — это созданная вдогонку академическая версия «дадасофии» или «дадалогии», причем Мартин Хайдеггер с огромным успехом мог бы оспаривать у Иоганнеса Баадера титул Главного Дада. Тайна его успеха заключается именно в том пункте, который составлял «сла­бое место» Дада — в серьезности. Не блестящие в своей несерьез­ности продукты дадаистски «заброшенных» художников жизни и их политизированная сатира, а заброшенность в серьезном ее вари­анте обеспечила победу в этом состязании.

Дадаистская атака имеет два аспекта — кинический и циничес­кий. Сам дух первого легкомысленно расточителен и продуктивен, ребячлив, мудр, щедр, ироничен, независим, неуязвимо реалисти­чен; второй аспект есть проявление сильных деструктивных противо­речий, ненависти и высокомерных защитных реакций на буржуаз­ные фетиши, проникшие в собственный внутренний мир, проявле­ние множества проекций и быстрой смены аффектов — презрения и разочарования, самоожесточения и утраты иронии. Разделить эти два аспекта непросто; они делают феномен Дада в целом сложным комплексом, который играет самыми разными красками, а потому не поддается упрощенным оценкам и не может вызывать однознач­ных чувств. И по отношению к фашизму Дада занимает амбивален­тную, противоречивую позицию: кинические элементы Дада, безус­ловно, заставляют отнести его к антифашизму, к логике и «эстетике Сопротивления»; цинические элементы в нем, наоборот, определя­ют его тенденцию развития к предфашистской эстетике уничтоже­ния, которая хотела бы с наслаждением предаться опьянению от раз­ рушения. Конечно, Дада борется против «убийственной серьезнос­ти» — но и сам глубоко заражен ею с ее агрессивными аспектами. Дадаистам никоим образом не удалось отнестись иронически к сво­им собственным мотивам: в их иронических позах осталось много несвободной деструктивности, и можно было бы показать, что в их

стремлении полностью отдаваться во власть вещей на самом деле много скрытого сопротивления и самоожесточения в закоснении.

Дадасофия развивает то здесь, то там мистически-иронические видения, которые прославляют жизнь в ее нерасчлененной полноте, вот только делают это предельно выспренним тоном, как в прокла­мации Главного Дада Иоханнеса Баадера:

Дадаист — это человек, который любит жизнь во всех ее необозримых проявлениях, который знает и говорит: не только лишь здесь, но и там, там, там* есть жизнь! Следовательно, истинный дадаист овладевает (?) и всем регистром (!) ^ человеческих жизненных проявлений, начиная от гротескового передразнивания самого себя и кончая священнейшим словом богослужения на полностью созревшем, принадлежащем всем людям шаре Земли...

Еще в таких отличающихся гигантоманией гимнах главы секты дадаистов Баадера, который дал провозгласить себя Президентом Вселенной, находят свое проявление типичные попытки сказать «Да» абсолютно всему, в чем ирония Дада хорошо согласуется с киничес-ким аспектом религии (ср. восприятие музыки дадаистами, в осо­бенности у Хуго Балля).

В дадаизме делается попытка создать временную философию «Да», которая связывается, прежде всего, с конкретной, сиюминут­ной, зависящей от быстро меняющегося настроения и творческой энергией индивидуума-дадаиста. Это «Да» относится к тому состо­янию мира, по поводу которого он иронизирует, но еще больше — к переживаемому мигу, в который осуществляет себя вечное и быст-ропреходящее настоящее и реализуется экзистенциалистская пара­доксальность внутренней «длительности», которая пронизана на­сквозь завихрениями мира и в то же время остается незатронутой ими *. Для того чтобы этот витально-динамический элемент вышел на передний план, нужно уничтожить культурную надстройку. По­ этому дадаисты и в экспрессионизме видели зачастую только про­должение немецкого идеализма: «отвратительное затемнение и со­крытие вещей, именуемое экспрессионизмом».

Первым экспрессионистом, изобретшим «внутреннюю свободу», был обо­жравшийся и опившийся саксонец Мартин Лютер. Он способствовал протес­тантскому повороту немцев к не поддающемуся объяснению «внутреннему миру», равносильному изолганности, жонглированию воображаемыми страда­ ниями, темным пропастям «души» и их власти, сочетающейся с рабской по­корностью по отношению к насилию властей; он породил Канта, Шопенгауэра и сегодняшний идиотизм искусства, который тупо смотрит на мир, в упор не замечая его, и полагает, что таким образом преодолеет его (Рауль Хаусманн. Возвращение к предметности в искусстве).

Это созвучно киническому реализму Ницше: здесь налицо те же антипротестантские мотивы. Дадаистскому «Да» действительно­сти и реализации себя в действительности совершенно безразлично, что скажут эксперты, знатоки, снобы и критики. Можно понимать дадаизм как пролог к эмансипации дилетантов, который построен

на том, что радость, испытываемая от процесса творчества, важнее, чем достижение результата. Способность достигать результата — всего лишь довесок к подлинности; ценны не остающиеся произве­ дения, а сам миг их интенсивной реализации.

В дадасофии всплывает и еще один ницшеанский мотив — воз­вращение того же самого. В великолепном скетче «Все улажено по­средством Дада. Триалог между человеческими существами» затра­ гиваются самые различные исторические эпохи:

Дада существовал всегда, в Древнем Египте точно так же, как в Европе или в Мексике. Дадаист, дорогой мой доктор Смартни, не зависит от времени...

...Это постоянно рождается вновь и вновь, это передается через цепь поколений. Дада — это выдающийся метафизический вопрос...

Дада — великое испытание для почек и ловушка для моралистов...

Вот вы считаете его религиозной доктриной древнеегипетской секты. Но ведь Дада проявлялся и в Индии. Он культивировался шиваитами левой руки. В эпосе о Гильгамеше у древних ассирийцев мы находим указания на то, что Дада тождествен с рождением мира. В мистериях, посвященных Дионису, вы найдете Дада точно так же, как в предсказаниях оракула Зевса в Древней Греции.

Дада есть великая ирония, он выступает как направление и в то же время отнюдь не является направлением...

Сексуальный маньяк-убийца Элтон был дадаистом, когда писал в днев­нике: Killed today a young girl, it was fine and hot...*

Дадаистом был Манолеску, когда он выдавал себя за князя и снимал по­мещение при дворе кайзера, не зная, из каких средств он будет платить по счету. Дада — это американская сторона буддизма...

Дадаистские документы всегда подделывали...

Причина того, что дадаистское мышление не позволяет резю­мировать себя в какой-то одной формуле, заключается в его струк­туре, которая меняется с каждым моментом. Оно все время в дви­жении — в процессах, в скачках, в соли анекдотов и шуток, кото­рые, в принципе, невозможно изложить в сокращенной форме. Осуществление его — это сама вещь (мотив, который, впрочем, доминирует во всей философии рефлексии, особенно у Фихте и Ге­геля). Попытаться сказать что-то о сознании Дада, поднявшись над ним, означает почти автоматически тут же опуститься ниже его уров­ня. И если мы попытаемся сказать тем не менее что-то общее об этом, то предварительно особо подчеркнем, что предметом явятся не документы Дада, а метод Дада.

Я хотел бы назвать его методом «рефлектированного отрица­ния». Другими словами, это техника разрушения смысла, это метод нонсенса. Где бы ни появлялись надежные «ценности», высокие зна­чения и глубокий смысл, Дада пробует осуществить разрушение смысла. Дада разрабатывает эксплицитную технику разоблачения ложного смысла — и тем самым выходит к более широкому спектру семантических иинизмов, с которыми демифологизация мира и ме­тафизического сознания достигает радикальной конечной стадии. Дадаизм и логический позитивизм ^ есть части процесса, который лишает почвы всякую веру в общие понятия , всемирные формулы

и тотализации. Они оба работают уборщиками мусора в пришедшей в упадок европейской идейной надстройке. У дадаистов, которые целиком принадлежат к поколению, незадолго до этого еще с после­дним благоговением преклонявшему колени перед всем, что имено­валось искусством, художественным