Критика цинического разума

творением и гением, таким об­разом, началась генеральная уборка и чистка в собственной голове, в их собственном прошлом. Они отрицали, становясь отступниками прежней веры в искусство, свою прежнюю форму жизни и тради­цию, в которой они больше не могли «сохранять свое неподвижное положение»: учреждение смысла посредством искусства и поднятие обычного до статуса исполненного смысла. Нанося ответный удар этой закатывающейся форме жизни, Дада находит саркастические выражения, в особенности тогда, когда он выступает против «после­днего» направления в искусстве — против экспрессионизма:

Нет, господа мои, искусство вовсе не в опасности — ведь искусства боль­ше не существует. Оно мертво. Оно было развитием всех вещей, оно еще обво­лакивало красотой картофелеобразный нос и похожие на свиное рыло губы Себастьяна Мюллера, оно было прекрасной иллюзией, исходившей от солнечно-веселого чувства жизни (!) — и вот теперь уже ничто не поднимает нас ввысь, ничто!.. Абсолютная неспособность... это — экспрессионизм... Пишущий или рисующий обыватель мог при этом вообразить себя форменным святым, он, наконец, как-то рос и поднимался выше себя самого, за свои собственные пре­делы — в какую-то неопределенную, общую всемирную опьяняющую меч­ту,— о экспрессионизм, ты, изменивший пути развития мира и направивший его к романтической лживости... (Хаусманн. Немецкий обыватель сердится).

Не случайно эта поза непримиримого критика искусства вновь обрела огромную популярность к 1968 году, когда Дада Новых Ле­вых «возродился» в активизме, хэппенинге, «Go-in», «Love-in», «Shit-in» — во всех телесных дадаизмах обновленного кинического сознания.

Дада поднимает бунт не против буржуазного «института искус­ства»*. Дада выступает против искусства как техники придания смысла. Дада — это антисемантика. Он отвергает «стиль» как симуляцию смысла, как его подсовывание, как лживое «приукраши­вание» вещей... Как антисемантика, дадаизм систематически раз­рушает,— разрушает не метафизику, а разговоры о ней: область мета­физики освобождена и очищена, чтобы устроить на ней площадку для праздников; там дозволено все, только не «мнения». Дадаистская ирония должна сравняться по уровню своему с «иронией жизни» (Хаусманн). Даже дадаизм как стиль был бы уже шагом назад — и именно в этом смысле он становится достоянием истории искусства, которая помещает его в музей стилей и направлений, ставя в один ряд с другими. Предвидя это, Хаусманн говорил, что он, собствен­но, антидадаист. Поскольку Дада — это метод, его нельзя «усадить на стул», четко определить ему место и зафиксировать в неподвиж­ности; каждый стиль — это стул. В этом смысле Дада понимает себя даже как «точную технику» — он всегда и методично говорит

«нет», если появляется какой-то «смысл мира», который не при­знается, что он есть бессмыслица. Всякое формирование мнений, всякая идеализация снимается и преодолевается в духовном движе­нии — монтаж и демонтаж, импровизация и опровержение самого себя прежнего.

Наибольшую заостренность дадаистскому семантическому ци­низму придал писатель_Вальтер Зернер, которого Т. Лессинг назы­вал «немецким Мопассаном». То, что его вновь открыли в наши дни, свидетельствует, что и в ФРГ сформировалась публика, кото­рая стала понимать толк в цинизмах и которая способна читать этого автора, потому что в его отточенном имморализме выказывает себя слишком хорошо понятный сегодня дух в высшей степени осознан­ных, «к сожалению, необходимых» злых поступков. Перу Зернера принадлежат сорок страниц уникальной прозы —_<<Окончательное раскрепощение», произведение, написанное в последний год Пер­вой мировой войны и вышедшее в свет у Пауля Штегемана в Ганно­вере в серии «Серебряные кони». Это ряд философско-поэтических миниатюр, представляющих собой смесь критики культуры и циа­нистого калия. Ни одно из произведений не даст понять с такой остротой, как это, что означает «снятие и преодоление» — насиль­ственное и в то же время легкое и увлеченное разрушение всех куль­турных семантик, смыслоприданий, философий и упражнений в ис­кусстве. Эта проза наносит всему вокруг жестокие и элегантные уда­ры. Зернер дает такую теорию языковых игр, рядом с которой витгенштейновская выглядит школьными упражнениями для серь­езных «ученых дам»*.

В этом «раскрепощении» проглядывает и растормаживание оп­ределенной тенденции к суициду; интеллектуальная агрессивность направляется не только наружу и приводит не только к скандально­му проявлению критики цивилизации. Зернер, наиболее склонный к рефлексии из всех дадаистов, дал себе отчет о том, что дадаистская ненависть к культуре направляется, естественно, и вовнутрь, против культуры-во-мне, которой я некогда «обладал» и которая ныне ни на что не годна:

Вот наилучшее предложение для вас: перед тем, как отойти ко сну, пред­ставьте во всех красках и с предельной ясностью последнее и окончательное психическое состояние самоубийцы, который с помощью пули хочет оконча­тельно выправить себе самосознание...

Там, где все содержательное уже в счет не идет, остается только миг отчаянной напряженности, самосознание самоубийцы, которое уже «прошло через все». Экзистенция как бытие-к-смерти. Нет никаких сомнений в том, что дадаизм и хайдеггеровская экзистен­циальная онтология подспудно глубоко родственны по духу.

Когда достигнута нулевая отметка смысла, еще проявляет себя патетическое презрение к смыслу — пронизывающее все отвраще­ние к «позитивному»: «Мировоззрения — это смеси из

Вполне в позитивистской манере Зернер заглядывает в собственную голову и обнаруживает там слова и предложения, которые не увязы­ваются в нечто единое. Это отсутствие взаимосвязи он проецирует на мир, который, соответственно, уже не может быть никаким «кос­мосом» . Дадаистская антисемантика логично переходит в антикосмо­логию. Отныне она не спускает глаз с человека, мастерящего миро­воззрения и представления о порядке. Вначале был хаос, в который люди — от слабости и от жажды смысла — внесли в своих мечтах фантастическое представление о космосе:

Накрыть этот хаос из дерьма и загадок сулящими спасение небесами! Упорядочивая, наполнить благоуханием человеческое дерьмо!!! Благодар-ствую... Поэтому... в поте лица пишутся философии и романы, мажутся на холсте картины, лепятся корявые скульптуры, с кряхтением вымучиваются симфонии и запускаются в оборот религии! Что за потрясающее самомнение — тем более что все эти тщеславные ослиные деяния вполне неудачны (а особен­но — в немецких краях). Все сплошь — дрянь и безобразие!!!

Здесь выявляется одно из старых наивных представлений пози­тивизма: то, что он понимает мир как скопище «фактов», которые, по его мнению, точно так же проносятся в беспорядочном вихре, как предложения в головах логических позитивистов. Однако они, в отли­чие от Зернера, который пытается превзойти невыносимое посред­ством его приятия и одобрения, не выносят этого хаоса некоординиро­ ванных предложений. Поэтому они примеряют на свои «факты» формально-логические корсажи. В подходе своем все они — хаото-логи, и исходят из первичности неупорядоченного, из наличия супер­комплексов (фактов), из существования бессмысленного и превыша­ющего наши способности к постижению; циническая семантика (вплоть до Лумана) не знает иного выхода, кроме установления порядка ценой культурного произвола или систематизирующего принуждения.

Мы видим, как обычно веселая дадасофия превращается у Зер­нера в лишенную юмора холодную романтику. Это романтика, кото­рую отличает не наивность, а полное отсутствие таковой. Она погло­щена заботой о том, как бы не допустить ненароком какого-нибудь наивного жеста или увлечения чем-либо. Это приводит к тому, что злобная рефлексия входит в саму ее плоть и кровь. Общему несчас­тью эпохи не противопоставляется никаких поисков лучшей жизни, напротив, делается попытка противопоставить заданному эпохой несчастью добровольно избранное «высокое» горе как суверенный триумф. Так рождается сознание, которое не только является отча­явшимся, но и поднимает свое желание быть твердым и жестким до статуса исходного пункта своей самостилизации. В своей безнадежно-неизлечимой саморефлексии Зернер упражняется в том, чтобы не­доверчиво и сердито снабжать каждую «позитивную» мысль свои­ми репликами, призывами к отстранению от нее и высокомерными комментариями, стремясь превзойти и перещеголять ее. Самопознание и саморазрушение сливаются воедино. Все есть сплошная злость,

которая выплескивается наружу, но от этого не наступает ни освобождения от нее, ни разрядки:

Выходит, зла сама жизнь? Несомненно: злость содержит больше всего искренности. Не­сомненно: все остальные состояния можно вы­держать только благодаря тому, что где-то внут­ри скрыто продолжает существовать злость _ или господин просто лицемерит... И все-таки: бессмысленность, которая достигла наивысшей точки в развитии,— это злость, злость и еще раз злость, но еще далеко не смысл...

В этом смысле существует некая незри­мая линия, связывающая воедино всю куль­туру, склонную к ненависти в нашем столе­тии,— от Дада до движения панков и не-крофильных автоматоподобных жестов