Критика цинического разума

тексту на суперобложке из­данного И. Древсом «Цинического словаря» (Цюрих, 1978), в ко­тором кратко описывается его содержание);

— потому что он может наслаждаться собственной тенденцией к эксгибиционизму;

— потому что цинизм — это метод дистанцирования, отстра­нения;

— потому что может наступить нарциссическое наслаждение от того восхищения, которое умное замечание вызывает у других;

— потому что шутки, в конце концов, веселы сами по себе;

— и самое последнее — потому что циник тем самым может дать волю своим инфантильным тенденциям, чтобы освободиться от них; под инфантильными тенденциями подразумеваются фанта­зии раннего детства, в которых ребенок представлял себя «большим», «анальные» наклонности и ранняя сексуально-циническая злость на проститутку, видимую в матери,— в общем, шрамы и рубцы, остав­ленные старым эдиповым конфликтом.

Отправным пунктом для такого толкования цинизма является старая психоаналитическая теория Сверх-Я, мыслящая человека как существо, над которым постоянно довлеют приказы и угрозы более высокой инстанции — строгого, «стоящего над земной суетой» Сверх-Я. Однако курьезно то, что аналитик, занимающийся иссле­дованием культурной относительности так называемого «Сверх-Я» (которая проявляется в цинизме), не осмеливается помыслить даль­ше об этом понятии Сверх-Я, как будто его интеллект парализуется авторитетом Сверх-Отца Фрейда. Курьезно это потому, что Берг­лер комментирует феномены, при которых Сверх-Я явно не удается обрести значимости, обеспечивающей влияние на поведение циника. Так нельзя ли допустить, что Сверх-Я и не способно быть тем, чем оно было раньше?

Создается впечатление, что Берглер невольно начинает давать себе отчет в этом. Ведь цинизм — это феномен, который относится к сфере «диалектики культуры», а поскольку психоанализ — как теория психических процессов — с неизбежностью выступает в ка­честве теории культуры, он не может на протяжении долгого време­ни вести себя так, будто культурные феномены, подобные формам цинизма, допускают только психодинамическое рассмотрение. На самом деле это как раз та тема, при рассмотрении которой психоана­лиз снимает и преодолевает сам себя. Индивидуально-психическое следует понимать, исходя из культуры, как минимум, в той же мере, в какой культуру нужно понимать, исходя из психического. Всеоб­щее, надвременное, строгое Сверх-Я — это устаревшая фикция психоанализа. Большинство приводимых Берглером примеров — среди них есть просто прекрасные и даже ради них одних стоит про­ честь его книгу — показывает, что лишь с большой натяжкой мож­но говорить о том, что для циников остается скрытым и неведомым механизм, вызывающий проявления цинизма. Они сознают, что го­ворят, и говорят они не столько под влиянием «бессознательных» механизмов, сколько потому, что обратили внимание на реальные противоречия. Тем самым они зачастую кинически выражают какое-то противоречие или же цинически выражают одну из многих форм mauvaise foi. Бессознательное тут вполне можно оставить в стороне. Сознательная причастность Я к объективным имморализмам и яв­ная расколотость моральных систем на множество «кусочков» объяс­няют все дело гораздо более эффективно, чем психоаналитическая

теория. Только в одном месте психоаналитик расширяет свое поле зрения:

Переполнение всей культуры в целом страхом перед совестью приводит к тому, что и там, где человек мысленно пытается освободиться от оков, как в цинизме, происходит не что иное (!), как компромисс со Сверх-Я. Следова­тельно, не так уж далеко от истины мнение тех, кто утверждает, что проявле­ния цинизма — это в глубокой их сущности также и знаки почтения перед Сверх-Я, компромиссы с внутренним голосом совести. «Не всяк свободен, кто смеется над своими цепями»,— учил поэт-философ. Но то, что люди даже в этой насмешке отдают дань Сверх-Я,— гротескно.

Нельзя выразиться лучше: «Не так уж далеко от истины...». До нее не так уж далеко, но и не так уж близко. Берглер видит, что во многих формах цинизма проявляется стремление сбросить оковы, следовательно, цинизм есть одно из проявлений динамики культур­ных «освободительных войн» и социальной диалектики ценностей, и его надо отнести к числу важнейших методов выработки неодно­ значностей в культуре. Ведь выражение «компромисс» указывает именно в этом направлении. С чем-то таким, что стояло бы «выше» меня, не заключалось бы никаких компромиссов; здесь речь шла бы просто о повиновении.

Компромисс заключается с инстанцией, которая не обладает всепроникающе императивной силой,— со слабым Сверх-Я и сове­стью, которая только мучает, но уже не может категорически пове­левать. Берглер невольно показывает, что психоаналитик и циник в известной степени являются последними подлинными моралистами. Они еще позволяют себе то и дело напоминать о заповедях совести и морали, пусть даже и лишь в связи с конфликтом между реальнос­тью и моралью. Во всем остальном мире повсеместно мораль не на­рушается, а претерпевает раскол на несколько моралей, и это на­столько очевидно, что уже не ощущается никакого «внутреннего конфликта» с ней. Создавая свою теорию Сверх-Я, психоанализ дает «моралистам последних дней» ту среду, в которой они могут выра­жать себя. Однако то и дело оказывается, что коллективное разло­жение Сверх-Я уже зашло на шаг дальше, чем полагают моралисты. Объективный цинизм всегда идет впереди субъективного, и это от­ставание никогда не будет преодолено. Когда циники отпускают свои злые шутки; когда они поворачиваются спиной к морали; когда они демонстрируют ледяную холодность, с помощью которой хотят ог­лушить себя и забыться, чтобы не замечать аморализма мира, или даже пытаются превзойти этот аморализм,— во всех этих случаях субъективная холодность есть отражение морали всеобщего обще­ственного оледенения. Шутка, которая рождается из холодности, еще напоминает — по меньшей мере, своей агрессивностью — о более живой жизни. «Ледяные псы» еще имеют силы лаять и еще достаточно зубасты, чтобы стремиться к прояснению сути вещей. Психоанализ, который вовсе не является «страхованием жизни от

иллюзий», также достаточно зубаст — по крайней мере, его лучшая половина. Научное облачение не должно вводить в заблуждение: нужно ясно отдавать себе отчет в том, что Просвещение, как под­черкивал Кант и многие другие, требует мужества по меньшей мере в той же степени, в какой оно требует интеллекта, а также в том, что желающий говорить истину не сможет уклониться от вступления в конфликт, ходя вокруг да около.

Мы говорим о январе 1933 года. Психоанализ размышляет о цинизме. Вскоре ему придется эмигрировать. Психоаналитическое объяснение цинизма останется в прошлом. Выяснится: то, что дол­жно было стать решением проблемы, оказалось этой проблемой по­беждено.

3. Как-бы-республика.

Политические цинизмы i:

борьба продолжается

Надувательство! Сплошное надувательство! И у всех — свои национальные цвета! Они побоятся рядиться в красное. Они и в мыслях такого никогда не держали. То ли еще будет! Я скажу вам, что... А потом — че­тырнадцать пунктов Вильсона! * Они еще дадут нам просраться сорок по сорок раз!

Франц Шаувеккер. Пробуждение нации (Schauwecker F. Aufbruch der Nation. 1928. S. 372)

Георг Гросс дал краткую формулу этой эпохи — «ярость от ощуще­ния обманутости». Разочарование, крах иллюзий, твердое намере­ние больше никогда не поддаваться обману — таковы основные психополитические мотивы Веймарской республики. Они приводят к тому, что рефлексивно-циническое настроение общества крепнет и превращается в агрессивное и демонстративное.

• Повсюду горькое чувство обманутости сочеталось с ощущени­ем того, что все придется начинать сначала. Война закончилась, но государство не смогло демобилизоваться. Веймарский мир стал про­ должением войны другими средствами.

Все исследователи сегодня сходятся в том, что Версальский мирный договор 1919 года был дипломатической ошибкой века, оп­ределившей характер целой эпохи. Он впервые со всей ясностью показал, что в современных капиталистически-империалистических условиях соотношение войны и мира стало иным, чем раньше, на протяжении всей предшествующей (европейской) истории. Если первая мировая война уже принесла с собой новое качество ведения войны между народами, то в Версальском договоре проявилось но­вое, «обострившееся» качество мира. Державы-победительницы выиграли, в