Критика цинического разума

В этом отношении марксистский системный цинизм сближает­ся по абсолютной величине с системным цинизмом буржуазных функ­ционалистов, хотя и имеет противоположный знак. Ведь представи­тели буржуазного функционализма считают гарантированным функ­ционирование систем социальной деятельности лишь тогда, когда члены системы слепо идентифицируют себя с определенными осново­ полагающими нормами, установками и целевыми представлениями, без размышлений и сомнений следуя им; при этом в интересах самой системы подходить к такой идентификации гибко, допуская инди­видуальные отклонения, и даже иногда подвергать ее пересмотру, чтобы система, обретя чересчур большую жесткость, не утратила своей способности приспосабливаться к новым ситуациям. В силу этого известная потребность в иронии и небольшое фрондерство прямо-таки необходимы для любой развивающейся системы. Ко­нечно, нельзя сказать, что функционализм просто отказывает чело­веческому сознанию в праве на освобождение — скорее, он не видит

смысла в таком освобождении от норм и принуждения: ведь оно, по его мнению, ведет прямиком в никуда, к пустому индивидуализму, лишенному каких бы то ни было законов хаосу, в котором общества утрачивают свою структуру. То, что в этом есть доля истины, с пре­дельно возможной убедительностью доказывают социалистические общественные порядки в странах восточного блока. Они проводят функционалистское доказательство в социальной лаборатории — доказывают, что «упорядоченное» социальное существование мыс­лимо только в защитной оболочке из различных видов целесообраз­ной функциональной лжи. В культурной политике и в этической дрес­суре трудом и милитаризмом в социалистических странах с пугаю­щей резкостью проявляется функциональный цинизм учения Маркса об идеологии. Там идея свободы, свойственная экзистенциальному, рефлексивному Просвещению, влачит жалкое существование на вар­варском уровне; и нет ничего удивительного, что стремящееся к ос­ вобождению сопротивление, которое несколько неудачно называет себя диссидентством, проявляет себя как религиозная оппозиция. При социализме официально практикуется такое прекращение ин­дивидуальной рефлексии, о котором уже давно мечтают консервато­ры и неоконсерваторы Запада. Там с захватывающей дух радикаль­ностью практикуют муштру, основанную на автоматическом усвое­нии ценностей; но между тем официально планируется и допущение минимального отклонения от них — с тех пор, как джинсы стали шить на социалистических народных предприятиях ГДР и появился джаз из Дрездена. В структурном отношении восточные партийные диктатуры — это рай, каким он видится западному консерватизму. Не напрасно великий консерватор Арнольд Гелен выражал восхи­щение Советским Союзом, подобно тому, как Адольф Гитлер с тай­ной завистью поглядывал на аппарат католической церкви.

Примечательно, что марксистский функционализм упорно не замечает своего собственного изощренного коварства. Модернизи­руя обман, он использует моменты истины социалистического уче­ния как новое идеологическое цементирующее средство. Модерни­зация лжи основывается на изощренной шизоидной хитрости: лгут, говоря правду. Раскол сознания производится до тех пор, пока не начинает казаться нормальным, что социализм, который ранее был выражением надежды, превращается в глухую идеологическую сте­ну, за которой исчезают надежды и перспективы.

Уже при взгляде на критику Марксом идеологии можно было предвидеть изощренное циническое коварство, которое возникнет впоследствии. Если идеология и в самом деле есть « необходимо -ложное сознание» и, говоря без всякой иронии, является не чем иным, как наличием нужных мистифицированных представлений в нуж­ных головах, то возникает вопрос: каким же образом критик наде­ется вырваться из дьявольского круга обманов? Сам перейдя в ла­герь обманщиков? Диалектическая критика видит себя единствен-

ным светочем во мраке «правильных ложностей». Однако при этом она пытается слишком много выжать из плодотворной мысли. При всей своей фундаментальности открытие роли труда и логики раз­вития производства не дает ключа к решению абсолютно всех вопросов человеческого существования, сознания, истины и зна­ния. По этой причине «буржуазная» контркритика в большинстве случаев легко одерживала верх над марксизмом, используя его са­мый слабый пункт: примитивный уровень теории науки и теории познания.

V. Критика моральной видимости

Корни морального просветительства глубже всего уходят в истори­ческое прошлое — и на то есть веские причины. Ведь в любой кон­цепции морали решающее значение имеет глубочайший вопрос всего и всякого Просвещения: вопрос о «благой жизни». Человек на са­мом деле не таков, каким пытается показаться,— вот изначальный мотив мышления, занятого критикой морали. Тон задал Иисус, кри­тикуя безжалостно судящих (Мат. 7:1—5): «Или, как скажешь бра­ту твоему: „дай, я выну сучок из глаза твоего'; а вот, в твоем глазе бревно? Лицемер!»

Уже критика в Новом Завете ясно видит и учитывает «изощ­ренно-коварное» двуличие: волки в овечьей шкуре, моралисты с брев­ном в глазу, фарисейство. С самого начала эта критика морали опи­рается на метамораль: на психологию. Она уже принципиально ис­ходит из того, что «внешняя» моральная видимость обманчива. Более близкое рассмотрение, по ее расчетам, должно показать, что мора­лист на самом деле служит не закону, а прикрывает свое собственное беззаконие тем, что занимается критикой других. Стих из Еванге­лия от Матфея содержит in nuce * весь психоанализ. То, что раздра­жает меня в другом, и есть моя собственная черта, я сам. Но до тех пор, пока я не вижу себя самого, я воспринимаю свои проекции не как внешнее отражение своего бревна, а как испорченность мира. Да, меня не должна интересовать в первую очередь «доля реальнос­ти в проекции», как выразились бы сегодня психоаналитики. Воз­можно, мир и на самом деле испорчен, но меня касаются в первую голову только мои собственные ошибки. То, чему учит Иисус,— это представляющая собой подлинную революцию саморефлексия: надо начинать с самого себя, а потом, если уж действительно надлежит «просветить» других, воздействовать на них собственным приме­ром. Конечно, при нормальном устройстве мира все происходит прямо противоположным образом: господа-законодатели начинают с других, а вот доходят ли они до себя самих, остается неведомо. Они ссыла­ются на законы и порядки, которым приписывается абсолютная зна­чимость. Однако волки в овечьей шкуре взирают на эти законы и порядки как бы из-за их пределов и свысока, лишь они одни вправе

знать об амбивалентности, неоднозначности всех установлений; только они одни — потому что именно они устанавливают зако­ны — чувствуют дух свободы, выходящий за пределы установлен­ных правил и порядков. А вот перед овцами настоящими все пред­стает в контрастном свете: либо — либо. Ведь при наличии рефлек­сии и иронического отношения к порядку «никакого государства не создать». Государства всегда также и аппараты принуждения, ко­торые перестают функционировать, когда овцы начинают говорить «Я», а подданные — свободно размышлять об условности конвен­ций. Как только «те, кто внизу» обретут знание об амбивалентнос­ти, о неоднозначности, песок, на котором все построено, придет в движение — такова позиция Просвещения в борьбе против автома­тизма повиновения и действия.

Рефлексивная христианская этика, требующая при вынесении любого суждения возвращаться к себе и начинать с себя, заключает в себе политическую гремучую смесь. Так как «свобода христиани­на» есть преодоление всякой наивной веры в нормы, христианская кооперация и христианское сосуществование уже не могут осуще­ствляться н? основе государственности (civitas), то есть на основе такого сообщества, целостность которого обеспечивается принужде­нием, они могут быть обеспечены только общественным характером объединения людей (communitas, societas: коммунизм, социализм). Реальное государство нуждается в слепых субъектах, тогда как об­щественное объединение может пониматься только как коммуна про­будившихся индивидуальностей. Это обеспечивает глубокое родство христианства и коммунизма, о котором заставляет вспомнить анар­хизм XIX и начала XX веков; правила, на основе которых строится жизнь коммуны анархистов, представляют собой свободно приня­тые обязательства, а не гетерономные, иерархически навязанные за­коны. Коммуна грезит перманентным обновлением законов посред­ством свободного голосования и одобрения.

Первоначальная идея церкви еще скрыто содержит в себе нечто от этой модели коммуны (communio). Конечно, она быстро разру­шается при переходе к организованной церковности; позднее она, утратив мирской характер и став, таким образом, половинчатой, про­должает жить в великих монашеских орденах. Официальная же цер­ковь все больше пародирует государство и в баснословных масшта­бах превращается в аппарат принуждения. Эту шизофреническую раздвоенность на века рационально обосновал учитель церкви Авгу­стин, создав учение о «двух царствах» — граде Божьем и граде земном — учение, которого