Критика цинического разума

идеализму оставалось с горечью заметить, что психоанализ желает «посягнуть» на душу художника и на художественное произведение. Рассуждения о том, что в лирике Гете отражается психодинамика запутанных отноше­ний с матерью, кажутся представителям идеализма страшнее больше­визма. Впрочем, и большевики видели в возможности покопаться за фасадом сознания всего лишь последний вопль буржуазного декаданса.

За всем этим стоит отчаянная защита представления о «про­зрачности» сознания, то есть притязания на то, что Я лучше всего знает самое себя и выступает своим собственным хозяином, уста­навливающим правила, в соответствии с которыми проявляется его разум. Ведь если реальность собственного бессознательного может быть воспринята только в экзистенциальном самопостижении, то под таким изменением угла зрения взгляду откроются не только вы­тесненные сексуальные влечения и зарубцевавшиеся травмы — уд­линятся и абсолютно все внутренние «тени»; подвергнутся пересмотру все экзистенциальное отношение к «негативности», и в логических, политических и эмоциональных муках может предстать негативное Я — со всеми своими ранами, во всей своей деструктивности, во всем своем уродстве. От Я требуется нечто неслыханное, просто чудовищное — постичь, что оно представляет собой также и то, что оно, по его мнению, абсолютно не представляет. Чем больше созна­ние привержено конвенциям, тем более отчаянно будет оно отказы­ваться смотреться в это зеркало. Так, сопротивление динамической психологии оказывают в первую очередь те, кто полагает, что поте­ряет что-либо от «анализа». Они и кричат громче всех, что им «все­го этого вовсе не требуется».

Психоаналитическая техника чтения широко распространилась в западной цивилизации, прежде всего в США, где она на протяже­нии последних десятилетий в опошленной форме стала игрой, в ко­торую включилось все общество, игрой, в которой побеждает тот, кто обнаружит за повседневными явлениями в собственной жизни, равно как и в жизни других, большее количество аналитических подтекстов и тайных невротических значений. Этот превративший­ся в разновидность спорта анализ себя и других приводит, как ми­нимум, к двум ошибкам: во-первых, к неизлечимой интеллекту­ализации психоанализа, который из-за этого начинает отличаться холодной бесчувственностью и превращается в прибежище сим­птоматического рационализма, увидевшего удобный способ высту­пать в новом обличий, оставаясь на деле прежним; во- вторых, к без­удержному распространению инфантильности, которая изощренно усиливается благодаря непрерывному связыванию ее с актуальны­ми, сегодняшними проблемами: нет никакой гарантии, что эта «диа­лектика» дает положительный эффект и что каждый регресс будет сменяться соответствующим прогрессом. Кажется, что городской невротик, изображенный Вуди Алленом — это еще не самый тяже­лый случай. Разумеется, психоанализ не представляет собой апри­орно именно ту болезнь, за лечение которой он себя выдает, как зло заметил Карл Краус, но он легко может превратиться в такую болезнь, так как склонен хронически недооценивать силу невроза, который предпочтет созерцать себя, уставившись в зеркало, чем ре­шиться на здесь-бытие.

Ведь психоанализ отнюдь не встречает везде и всюду стра­дающих индивидов, которые хотели бы вылечиться любой це­ной. Их страдания весьма сложным образом включены в дина­мику самоутверждения. Эта последняя переплетается с неодно­значностью действий помощников, которые, в свою очередь, часто способны оказать свою помощь лишь тогда, когда одной ногой встанут на сторону болезни, против которой, как кажется, они ведут борьбу. В результате возникает запутанная картина тера­певтического отношения, в котором и на той, и на другой стороне оказывается предостаточно хитрости и изощренных уловок. За­частую невозможно понять, кто кого ловит: удильщик рыбу или рыба удильщика.

Категория «бессознательное», или, лучше, «бессознательная структура»,— пожалуй, наиболее успешная фигура мышления в гуманитарных науках нашего столетия. Это рефлексивное поня­тие более всего подтолкнуло вперед фундаментальное исследова­ние человека и его цивилизации. Без него современная антропо­логия оказалась бы столь же немыслима, сколь и структуралист­ская теория мифа, а современная теория грамматики была бы так же невозможна, как физиология поведения и теория человечес­ких биограмм. Обретая видение бессознательных механизмов регулирования человеческих культур и социального, равно как и индивидуального поведения, гуманитарные науки разворачива­ют беспримерную рефлексивную атаку на все, что в человеческой сфере является «скрыто запрограммированным», а не осознан­ным поведением.

Здесь наступают самые густые в истории человеческого со­знания сумерки рефлексии, хотя некоторые исследователи и склон­ны подчеркивать инвариантность и неизменность бессознатель­ных структур. Каждое сознательное прояснение, каждая рефлек­сия наносит удар — и не такой уж слабый — по «незыблемой скале бессознательного». И только при свете, который несет с собой сознание, можно выяснить, где Просвещение действительно было школой преобразования, а где глубина его открытий под­тверждалась тем, что оно позволяло идти своим ходом тому, что изменить невозможно.

Глубинная психология, развитая ранним Просвещением в XVIII веке, более поздние школы динамической психологии и все прочие системы, создатели которых занимались выявлением бессознательных структур в человеческих порядках, накопили столь мощный потенциал рефлексии, что потребуется немало вре­мени, прежде чем прояснится, как изменятся человеческие обще­ства, если они начнут жить с такими хроническими способностя­ми видеть свое отражение в зеркале. Все эти дисциплины созда­ли методологическую сеть самопознания — такую, какую вряд ли были способны создать даже мировые религии, за исключени-

ем тех великих, медитативных, сосредоточенных на тренировке в самопознании метарелигиозных школ, которые примечательным образом оказываются близки к современным рефлексивным психологиям: дзен- буддизм, суфизм, тантра, йога и другие. Воп­рос лишь в том, насколько центральные политические власти, а также энергии вытеснения и раскола смогут в большом и малом удержать на привязи силы сознательной жизни, уже наполовину пробудившиеся от дремы. Неоконсерватизм уже давно заметил растущую опасность, которая угрожает репрессивным возмож­ностям государств и капиталов; он почувствовал, что бьет час тор­жества сознания. Сила этого консерватизма заключается в том, что люди чувствуют не только продиктованный реализмом страх перед войной и кризисом, но и «страх перед свободой» (Эрих Фромм) — страх перед собой и своими собственными возмож­ностями. Этот страх и заставляет их прислушиваться к изощрен­ному доносительству «любимого Я» (Ханс Майер) и предавать­ся «самореализации» как эгоизму (выражение Иоанна-Павла II, использованное во время посещения Германии, особенно акцен­тируется в его Альтоттингской проповеди).

VII. Критика видимости природного

Каждая занятая разоблачениями критика полагает, что ей, как никому другому, известно то, что «происходит на самом деле» в незримой сфере. Сплошь и рядом человеческое сознание хотят обмануть и заставить довольствоваться чистой видимостью. По­этому для Просвещения решающее значение должен иметь именно второй взгляд, который не даст довериться первому впечатлению. Вообще говоря, если бы вещи были такими, какими они видятся на первый взгляд, всякое исследование и наука были бы излиш­ ними. Не надо было бы ничего искать, ничего исследовать, не было бы смысла ставить какие-то эксперименты и опыты. Но наука и Просвещение относятся к реальности подозрительно, словно сыщики. Когда речь идет о феноменах человеческой и об­щественной жизни, непосредственно наблюдаемое оказывается прямо противоположным тому, что открывается поиском. Ведь в этой сфере все «непосредственно наблюдаемое» сплошь представ­ляет собой нечто «притворное» и искусственное. Человеческая жизнь a priori протекает в атмосфере естественной искусствен­ности или искусственной естественности (Плесснер). Это откры­тие являет собой великий подвиг просветительской культурной рефлексии. Оно доказывает, что человек, как он есть, живет «не­естественно», «неприродно». То, что в нем было природного, «утрачено», «обезображено» и «деформировано» цивилизацией. Человек никогда не пребывает в «центре своей сущности», он стоит рядом с самим собой как некто другой, а не как тот, кем он

«подлинно» был или может быть. Эти воззрения составляют се­годня общий идейный багаж всей философской антропологии. С течением времени они обрели нейтральность в моральном отно­шении и, «отстоявшись», превратились в чисто методологические подходы к пониманию структуры. Однако поначалу, тогда, когда это открытие было сделано, идея ненатуральности, неестественнос­ти создавала необыкновенно мощный потенциал для атак на господ­ствующую мораль. Ее взрывная сила была прямо пропорциональна нерушимой вере в «хорошую и добрую природу». «Природа, при­рода!» — так звучал один из боевых кличей буржуазного общества, поднявшего восстание против аристократического