Критика цинического разума

ту сторону добра и зла и по ту сторону всякого презрительного отворачивания. Серьезные мыслители, напротив, так и закоснели в этом воззрении; по их мнению, это могло быть только

шуткой или провокационным свинством. Они отказались видеть в этой манифестации какой-то смысл, продуктивный для истины.

9. Пуканье

К этой теме надо подходить без всяких церемоний — с ними будет еще хуже. Да простят меня чересчур восприимчивые читатели, но оставить без внимания пуканье никак нельзя. Тот, кто не желает говорить о нем, должен молчать и о заде. Этого требуют интересы дела, и после того как мы сказали об оральных вещах, наше изложе­ние должно худо-бедно пройти и свою анальную фазу, прежде чем мы окажемся на стадии генитальной. Говорить о пуканье нетрудно потому, что оно представляет собой некий звук, который всегда что-то означает в социальных ситуациях. Тот, кто оказался свидетелем пуканья, непременно продуцирует определенную интерпретацию это­го звука. В общем и целом семантика пуканья даже представляет собой весьма сложную проблему, рассмотрением которой злостно пренебрегают лингвистика и коммуникационные исследования. Шкала значений простирается от выражения тягостной неловкости до выражения презрения, от попыток пошутить до демонстрации непочтительности. Учителя, профессора, ораторы и участники кон­ференций — все они знают ту муку, которую вызывает невозмож­ность с шумом выпустить накопившиеся газы, поскольку этот звук выразил бы нечто такое, чего оратор на самом деле выразить отнюдь не хотел. Быть может, мы бы понимали и чувствовали политиков более тонко, если бы, слушая их речи, иногда задумывались о том, что они, возможно, в этот момент изо всех сил сдерживаются, что­бы не издать звук, который уже некоторое время грозит прервать доклад? Ведь искусство взвешенно- неопределенных формулировок тесно связано с искусством пускать ветры скромно и прилично — и то и другое есть дипломатия.

С точки зрения семиотики, мы относим пуканье к группе сигна­лов, то есть знаков, которые не есть ни символы, ни отражения, но представляют собой указание на некое обстоятельство. Когда, к при­меру, локомотив испускает свисток, он предупреждает о своем при­ближении и возможных опасностях. Понятое как сигнал пуканье показывает, что чрево действует вовсю, и это может иметь фаталь­ные последствия в ситуациях, в которых всякое указание на такие сферы абсолютно нежелательно. Эрнст Юнгер записал в своем «Па­рижском дневнике» впечатления от чтения «Иудейской войны» ис­торика Иосифа Флавия:

Здесь я снова наткнулся на то место, где описывается начало бес­порядков в Иерусалиме при наместнике Кумане (II, 12). Когда иудеи со­брались на праздник опресноков, римляне выставили над колонным залом храма для наблюдения за толпой когорту. Один из солдат этой когорты задрал свое одеяние, издевательски наклонился, повернувшись к иудеям

задом, и «издал соответствующий позе неприличный звук». Это стало по­водом для столкновения, которое стоило жизни десяти тысячам людей, так что представляло собой самое роковое пуканье в мировой истории (Strahlun-gen. II. S. 188-189).

Цинизму римского солдата*, который, политически прово­цируя и «кощунствуя», пукнул в храме, вполне соответствует ком­ментарий Юнгера, который переводит все в область цинизма те­оретического t.

10. Дерьмо

Тут уж нам придется говорить обо всем в целом. Будучи детьми анальной культуры, мы все имеем более или менее нарушенное от­ношение к своему собственному дерьму. Отделение нашего созна­ния от своего собственного дерьма есть следствие глубочайшей дрес­суры, нацеленной на поддержание порядка; она определяет то, что следует производить скрытым и приватным образом. Также отно­шение к собственным выделениям, которое вдалбливается в голову человеку, задает общую модель его отношения ко всем отходам сво­ей жизнедеятельности. До сих пор они постоянно игнорировались. Только появление современного экологического мышления застав­ляет наше сознание обращать внимание на отходы собственной жиз­недеятельности. Высокая теория открывает для себя категорию дерь­ма, тем самым возникает потребность в новой стадии развития натур­философии, в критике человека как сверхпродуктивного в нагромождении куч дерьма индустриального животного. Диоген — единственный западный философ, о котором мы знаем, что он про­делывал свои «животные» дела сознательно и публично, причем есть все основания интерпретировать это как составную часть пантоми­мической теории. Она свидетельствует о наличии такого сознания природы, которое оценивает животную сторону человеческого пози­тивно и не отделяет низменное или неприятное. Тот, кто упорно не желает сознавать, что продуцирует отходы, что это неизбежно и что иначе он не может, рискует в один прекрасный день утонуть в соб­ственном дерьме. Все говорит за то, что можно поместить портрет Диогена Синопского в галерею прародителей экологического созна­ния. Великое достижение экологии в области духовной истории, про­стирающееся вплоть до сфер философии, этики и политики, состоит в том, что экология превратила в «высокую» теоретическую тему феномен отходов. Начиная с этого момента, он уже не расценивает­ся как досадное побочное явление, а считается основополагающим по своему значению. Тем самым разрушаются последние скрытые позиции идеализма и дуализма. Теперь на дерьмо нужно смотреть иным взглядом. Нужно продумывать, как пустить в дело отбросы, как полезно использовать бесполезное и, философски выражаясь, выявить позитивность негативного, а также осознать, что непредна-

меренное, неожиданное, побочное тоже должно входить в сферу на­шей компетенции. Кинический философ есть тот, кто не испытывает отвращения *. В этом он сродни маленькому ребенку, который тоже еще не ведает о негативности своих жизненных отходов.

11. Гениталии

Они — гении среди органов нижней половины тела. Обретя доста­точный опыт, они могут пропеть песнь о том, как все происходит в большом и малом мире. Они подобны тем, кто потягивает проволоч­ки во тьме,— тем, о которых Акула в «Трехгрошовой опере» поет, что их не видно. Однако к ним сходятся в конечном счете все нити. Фрейдовскому психоанализу поначалу бросали, среди прочих, уп­рек в цинизме, потому что он утверждал, что все, чем занимаются люди, в конечном счете сводится к сексуальным импульсам и их де­формациям. Это, естественно, злонамеренное недоразумение, хотя и не без крупицы истины. Ведь и в самом деле в теоретическом подхо­де психоанализа есть нечто от кинического импульса — та реши­мость добраться до голой истины, которая скрыта за культурными облачениями. Пока сексуальность была в общем мнении чем-то низ­менным и грязным, вполне естественно было и смешение киничес­кого стремления психоанализа к истине с цинизмом, желающим све­сти все «высокое» к самому низменному знаменателю. Тогда оказы­валось, что цинизм — всего лишь разновидность нигилизма, а Фрейд проповедовал материализм, который непристойно подчеркивает в человеке животные черты л Однако, поскольку психоанализ пред­ставляет собой теорию, дружественную человеку и жизни, он вовсе не циничен, но старается, в духе Диогена, а еще больше — в духе Эпикура, залечить ту рану, которые идеалистические табу нанесли телесному наслаждению. Если сегодня фигура Фрейда почти засло­нена возражениями и сомнениями в его теории и его личности, то все же нельзя забывать, какое освобождающее влияние он оказал.

После «сексуальной революции» вещи не стали более просты­ми, и именно «просвещенные гениталии» часто имеют несчастное сознание. Теперь они живут в двойственном, сумеречном свете сво­боды и убедились на опыте, что сексуальные акции и искусство лю­бить — не одно и то же. После «взаимного использования половых органов» — именно так в духе Просвещения Иммануил Кант удач­но описывает брачный договор — часто остается вопрос: и это — все? А если это все, то зачем весь театр?

Из либерального сексуального бродяжничества легко выраста­ет цинизм, для которого все едино, все одно и то же. Чем дольше тянется игра, тем острее чувство, что искомого в этом мире, соб­ственно, нет. Гениталии, если они прошли школу неразборчивости, на свой лад познали современную «стужу свободы». Они начинают избегать излишеств. Порой даже может сложиться впечатление, что

они встают на путь исправления, обретая серьезность,— если счи­тать серьезностью смесь рассуди­ тельности, цинизма и разочарования. Просвещение лишает иллю­зий, а там, где лишенных иллюзий становится все больше, самопозна­ние умирает — умирает в экстазе, который в минуты озарения пока­ зывает нам, какими мы, собствен­но, можем быть. Здесь — самый чувствительный пункт прогресси­рующей цивилизации. Чем более приходят в упадок идеалы, чем больший крах терпят попытки на­садить смысл «сверху», тем более мы вынуждены прислушиваться к тем жизненным энергиям, которые поддерживают нас. Весь вопрос в том, поддерживают ли они нас, ведь они способны давать нам опо­ру в жизни только тогда, когда не встречают в своем течении никаких препятствий. Текут ли они? Живет ли жизнь?