Критика цинического разума

Действительно ли оргаз­мы указывают нам путь к тому «океанскому чувству», которое Ро-

мен Роллан описывал как основу религиозного сознания и которое отказывался признавать наш великий теоретик либидо Зигмунд Фрейд, потому что не испытывал его на собственном опыте?

Б. ПАНОПТИКУМ ЦИНИКОВ

В паноптикуме циников пред нами предстанут не индивидуализи­рованные персоны, а типы, то есть характеры, репрезентирующие различные времена и социальные группы. Не будет большой беды, если мы в ходе нашего осмотра уподобим их восковым куклам в паноптикуме, где сходятся на рандеву известные исторические лич­ности. Во время нашей экскурсии мы увидим и литературных персо­ нажей, на примере которых можно представить себе архетипические черты цинического сознания. Лишь два первые персонажа панопти­кума существовали реально, и оба из античных времен: Диоген Си-нопский, положивший начало всему этому роду, и Лукиан, насмеш­ник из Самосаты на Евфрате. Два других персонажа из Нового вре­мени — Мефистофель Гете и Великий Инквизитор Достоевского — это, напротив, фигуры, созданные художниками слова из материи цинического опыта. Они ничем не уступают в пластичности реаль­ным историческим личностям. Как чистые типы, они обладают чем-то безличным, бессмертным, и в этом они сходны с Диогеном и Лукианом, от которых нам тоже остались лишь силуэты, но не дета­ли, которые отличают реальных индивидов от обобщенного типа. В конце этого ряда мы находим фигуру из современности — фигу­ру, совершенно лишенную лица, похожую на всех — и ни на кого. Она именуется Man, ее абстрагировал и вывел во всем блеске Мар­тин Хайдеггер. Она слегка напоминает фигуру с картины Де Кири-ко, человечка с круглой головой и конечностями вроде протезов, оформленную геометрически,— фигуру, которая с виду напоминает человека, но только «напоминает с виду», потому что у нее отсут­ствует «подлинное».

Мы сделаем обход исторического паноптикума как можно более коротким: во-первых, потому, что музеи быстро утомляют, во-вторых, потому, что принципиальные вещи можно объяснить и на немногих примерах. Естественно, при таком осмотре перед нами должно с полным правом предстать и множеству других лиц: Антисфен, Кратет, Аристофан, Франсуа Вийон, Рабле, Макиавелли, Уленшпигель, Каструччио Кастракане, Санчо Панса,

племянник Рамо, Фридрих II Прусский, де Сад*, Талейран, Напо­леон, Бюхнер, Граббе, Гейне, Флобер, Ницше, Чоран и многие дру­гие. Некоторые из них упоминаются на других страницах этой кни­ги. Немецким киникам и циникам начала XX века — косвенно _ посвящен весь исторический раздел книги.

Мы присоединимся к нашему экскурсоводу, который не преми­нет, останавливаясь перед отдельными фигурами, сделать выдаю­щие его образованность замечания об историческом значении изоб­раженных личностей. По нему будет заметно, что философия — его страсть и что он принадлежит к тому роду людей, которые не при­выкли скрывать свою эрудицию. Отныне нам останется только стис­нуть зубы и терпеть. Ведь этот человек действительно хочет сооб­щить нам что-то. Нет ничего хуже музейного экскурсовода, кото­рый желаетпоучать своих посетителей со всей серьезностью. У такого дилетанта отсутствует страх профессионального философа перед философией. Только одна храбрость. Но разве мы уже не перенесли, ничуть не пострадав, совсем иные попытки сделать нас умнее? Так вперед же, не ведая страха!

1. Диоген Синопский — человек-собака, философ, никчемный бездельник

Однажды он закричал: «Эй, люди!» — но, когда сбежался народ, напустился на него с палкой, приго­ варивая: «Я звал людей, а не мерзавцев»^

Подходить сюда с «понимающей» улыбкой уже было бы недоразу­мением. Диоген, которого мы видим перед собой, был отнюдь не идиллическим мечтателем в своей бочке, а собакой, которая кусает, если захочет*. Он принадлежал к тем, кто и лает, и кусает, вопреки поговорке. Его укус, нанесенный самому что ни на есть ценному в афинской цивилизации, был настолько глубоким, что с тех пор уже нет доверия ни одному сатирику. Воспоминание об укусах Диогена принадлежит к числу живейших впечатлений, сохранившихся со времен античности. Поэтому юмористическое согласие некоторых иронически настроенных граждан с этим философом почти всегда основано на недоразумении, при котором что-то приукрашивается, а что-то замалчивается. В каждом гражданине есть запертый в клетку волк, который симпатизирует кусачему философу. Однако этот по­следний видит в тех, кто ему симпатизирует, все же в первую оче­редь граждан и все равно то и дело кусает их. Теория и практика в его философии теснейшим и непредсказуемым образом переплета­ются, и согласие с ним только лишь в области теории еще ничего не дает. И чисто практическое подражание тоже не понравилось бы ему, он, пожалуй, счел бы его глупостью. Впечатление на него про­извели бы только характеры, которые восприняли от него присут­ствие духа, готовность наносить удары, способность постоянно быть

начеку и независимое чувство жизни. Ус­пешное его влияние не в последнюю оче­редь основывается на том, что он был учи­телем, который не желал иметь учеников, подражающих ему. В этом он сходен с японскими наставниками дзен, влияние урока которых основывается на том, что никакого урока не дается.

Мы не могли бы сегодня составить себе представления о его внешнем виде, равно как и о его влиянии на окружаю­щую афинскую среду, не имей мы в наши дни опыта наблюдения за хиппи, бродяга­ми и городскими индейцами. Это дикий, склонный к шуткам и выходкам хитрый тип. Образ, донесенный до нас античной традицией, свидетельствует, что киникам приходилось обходиться без имущества — в большинстве случаев не по доброй воле, а с детства, затем это вошло в привычку и стало добровольной нищетой, создававшей впечатление полной независимости. Все, что им принадлежало, киники носили на собственном теле. Применительно к Дио-

гену и ему подобным это означало: плащ на все времена года; посох; котомка с разной мелочью, к числу которой, вероятно, принадлежа­ли зубочистка, кусок пемзы для ухода за телом, деревянный сосуд для питья; на ногах — сандалии. Такой внешний вид, если он при­нимался свободным гражданином, несколько шокировал, тем более во времена, когда для афинянина было стыдно показываться на лю­дях без сопровождения раба. То, что Диоген был с бородой, понятно само собой. Впрочем, речь идет не столько о настоящей бороде, сколь­ко о десятилетней небритости *.

Степень влияния Диогена на современников определялась, од­нако, вовсе не эстетикой. Неухоженный внешний вид еще ни о чем не говорил, поскольку, с другой стороны, известно, что афинские благородные проститутки оказывали растрепанному и неухоженно­му философу бесплатно особые милости, о которых другие бедолаги только мечтали. Отношения Диогена с Лаис и Фриной, знамени­тейшими гетерами аттической столицы, казалось, строились по та­ким законам, определявшим, что брать и что давать, которых просто не понять нормальному гражданину, получавшему все за наличную плату.

Называть Диогена аскетом было бы просто неточно, поскольку из-за существовавшего на протяжении столетий мазохистского недоразумения слово «аскеза» приобрело добавочный ложный смысл.

Нам следует мысленно отбросить христианский аспект этого слова, чтобы вновь обрести его основное значение. В своей лишенности потребностей Диоген мог, скорее, считаться первым человеком, реа­ лизовавшим идею помощи самому себе, то есть был аскетом в том смысле, что мог помочь себе, отрешаясь от потребностей и иронизи­руя над ними — от тех потребностей, за удовлетворение которых большинство людей расплачиваются своей свободой. Он, давший импульс кинизму, был тем, кто принес в западную философию изна­чальную связь между счастьем, нетребовательностью и интеллек­том — мотив, который обнаруживается во всех движениях, высту­пающих за vita simplex * в мировых культурах. Как родоначальник и первый представитель хиппи и богемы, Диоген внес свой вклад в формирование европейской традиции разумной жизни. Его скан­дальная нищета была ценой свободы — это понимали правильно. Если бы он мог жить зажиточно, не поступаясь независимостью, он ничуть не возражал бы против этого. Однако непозволительно счи­тать того, кто отказывается от так называемых потребностей, дура­ком. Диоген учил, что и мудрец ест пирог, если уже не может с лег­костью без этого обойтись.

Дело не в обязательной бедности, превращенной в догму, дело, скорее, в том, чтобы освободиться от излишнего бремени ложного, от никчемных тяжестей, лишающих подвижности. Самоистязание для Диогена, бесспорно, глупость, но еще глупее, пожалуй, на его взгляд, тот, кто на протяжении всей жизни гоняется за чем-то, чем обладает и так; буржуа борется с химерами честолюбия и стремится к богатству, обретя которое, он в конечном счете достигнет не боль­шего, чем кинический философ в его простых удовольствиях: тот считает само собой разумеющимся ежедневно нежиться на солныш­ке, наблюдать за коловращением мира, ухаживать за своим телом, радоваться жизни и не напрягаться, думая о