Критика цинического разума

теряет способность по-соседски общаться с миром: он мыслит в понятиях, предполагающих дистанцию и отстраненность, а не в по­нятиях тесной дружбы и близости; он стремится издали охватить единым взглядом все в целом, а не к тому, чтобы наладить отноше­ния и жить в согласии с миром. Наука Нового времени веками изго­няла из себя и выбраковывала все то, что не соответствовало изна­чальному, априорному требованию объективирующе отстраняться и духовно господствовать над объектом,— изгоняла интуицию, вчув-ствование, esprit de finesse*, эстетику, эротику. Но при всем том в подлинной философии с незапамятных времен оставалось деятель­ным сильное направление, сохраняющее все это; в ней и сегодня живет теплое течение конвивальной духовности и либидозной бли­зости к миру, который уравновешивает объективирующее устремле­ние к покорению вещей.

Нечто от «любви к мудрости» неизбежно переносится на пред­меты, к которым обращена эта мудрость, и смягчает холод чисто предметного знания. Только наука, которая уничтожает в себе по­следние остатки философии под предлогом объективирования, пере­резает и последние нити добрососедского интимного смысла, кото­рые связывали ее с вещами. Она разрывает связи с физиогномичес­ким и стирает следы esprit de finesse, которые неизбежно так и остаются «субъективными» и не поддаются калькулированию. Воз­вращение вытесненного, разумеется, не заставляет себя ждать, и, по иронии Просвещения, такое возвращение выглядит как иррациона­лизм, против которого записные просветители ополчаются с еще большим рвением. В споре века между рационализмом и иррацио­нализмом две дополняющие друг друга односторонности взаимно обеспечивают процесс своего развития.

Что касается цинизма, то наше знание о нем поначалу не может быть никаким иным, кроме как знанием интимным. Мы говорим о цинизме как определенной атмосфере, о том морально-психологи­ческом эмоциональном настрое, который, что называется, витает в воздухе нашей цивилизации. Я еще не встречал ни одного человека, который не дал бы понять, что ему интуитивно ясно, о чем речь, стоило мне только завести разговор об этом феномене. Слово «ци­низм» сразу вызывает воспоминания об определенных ситуациях, настроениях, личном опыте. Все обстоит так, будто определенное чувство жизни сразу же начинает видеть себя, как в зеркале, стоит только выдвинуть понятие «цинизм», убедительно обосновать его и настойчиво привлекать к нему внимание. Это тут же побуждает к рефлексии. «Цинизм» — одна из тех категорий, в которых совре-

менное несчастное сознание видит само себя со всей ясностью. Ци­нический дух времени, то специфическое чувство надломленности, деморализации и усталости от сверхсложных проблем воплощается и в нашем теле — его членах, нервах, взоре, уголках губ. Киничес-кий и цинический элемент в том, что касается действительно совре­менных нам коллизий, начинает накладывать отпечаток на телесно- физическую и интеллектуальную физиономию'. Дух времени входит в нашу плоть, воплощается в нашем теле, и тот исследователь, кото­рый хочет расшифровать его проявления во плоти, должен вникнуть в психосоматику цинизма. Таково требование, которому должна соответствовать интегрирующая философия. Интегрирующей ее мож­но назвать потому, что она не позволяет соблазнить себя аттракцио­ном «великих проблем», не стремится воспарить ввысь, но нахо­дит свои темы в самом «низу»: в повседневности, в тех вещах, которые обычно считают не заслуживающими серьезного разго­вора, в мелочах. При желании даже в самом выборе такого угла зрения можно усмотреть проявление кинического импульса, для которого «низкие темы» не представляются такими уж низкими и незначительными.

1. Язык, высунутый

Хорошо воспитанным людям трудно говорить «нет». Ведь «нет» было бы проявлением упрямого своенравия, а чем больше в человеке хорошего воспитания, тем больше из него это своенравие изгнано. Послушание — первая обязанность ребенка, которая впоследствии превращается в обязанность гражданскую. В отношениях между детьми во время игр она, напротив, еще не играет никакой роли, детям легко даются отказ и самоутверждение. Там, где разгорается страстный спор, часто дело доходит до такого момента, когда слов уже просто не хватает. В этом случае способно прийти на выручку тело: высовывают язык, издавая при этом звук, проясняющий, кем именно считают оппонента. Данный акт есть проявление огромной энергии, помимо всех прочих преимуществ, он дает и преимущество полной однозначности и недвусмысленности. При этом сурово сдви­гаются брови, а края век подрагивают от так и рвущейся наружу энергии. В другом случае высовывание языка сопровождается вы­пучиванием глаз, как в комнате смеха перед кривым зеркалом.

Тот, кто может высунуть язык, избегает опасности кивнуть в тот момент, когда ему хотелось бы отрицательно помотать головой. Вообще, говорение «нет» — в том, что касается знаков, подаваемых движениями головы,— недостаточно прочно и определенно укоре­нено в теле, ибо существуют культуры, представители которых ис­пользуют движения головы для выражения согласия или несогласия совершенно не так, как принято у нас, а прямо противоположным образом.

Высунутый язык говорит «нет» с великим множеством интонаций: тут может быть и агрессия, и отвра­ щение, и насмешка, при этом совер­шенно ясно, что того, кому адресо­вано это изъявление чувств, считают идиотом или редкостным занудой. Такое «нет» может быть злым, или веселым, или и тем и другим сра­зу — злорадным. Вместе с тем с лег­костью издается звук «э-э-э», хоро­шо соответствующий злорадству, в крайнем же возбуждении он перехо­дит в звук «бе-бе-бе», в котором превалирует выражение презрения. Нас интересует, естественно, в пер­вую очередь злорадное «нет», кото­рое свойственно кинической сатире; это — высовывание языка, которое мы наблюдаем у Уленшпигеля, прак­тикуемое агрессивным шутом, спо­ собным славно посмеяться над зло­ключениями, проистекающими от глупости. Уленшпигель — это совре­ менная модель киника, просветитель грубиянского направления, которо­го не страшит даже перспектива быть

поколоченным. Он не прячет свое злорадство под маской, которую велит надевать в таких случаях хорошее воспитание,— как то дела­ют более утонченные просветители буржуазной эпохи — ему до­ставляет откровенное наслаждение разоблачать и срамить глупцов. Поскольку он является пантомимическим просветителем, для него не существует тормозов, заставляющих более воспитанные головы скрывать свои «злые» движения души. Он есть телесное воплоще­ние сильного и здорового интеллекта, который не подвергает цензу­ре свои импульсы. Он, как и все киники, занимает позицию посере­дине между невоспитанностью и непроизвольностью, между наи­вностью и утонченностью, и поскольку он со своим «грязным» призванием столь амбивалентно колеблется между честностью и зло­бой, конвенциональной морали приходится с ним нелегко. Он дока­зывает, насколько часто мы извлекаем на свет божий истину только ценой проявления невоспитанности; тем самым мы оказываемся среди неоднозначностей культуры. Истина часто являет себя в пику всем конвенциям, и киник играет роль моралиста, который ясно дает по­ нять, что порой нужно поступить аморально, чтобы спасти мораль. Это характерный признак сложных времен; дела стали столь запу-

танными, что мораль и аморальность оказываются способными пре­вращаться друг в друга. Те, кому Уленшпигель показывает язык, объявляют его сумасшедшим, тогда как он настаивает на том, что именно они повредились умом и нуждаются в лечении.

2. Губы, зло кривящиеся в ухмылке

Знание циника-Господина основывается на чувстве собственного превосходства, которое было достигнуто нечестными путями. Власть имущий видит собственные преимущества, даже если и сознает при этом, что, достигнув их, он оказался в положении, сомнительном с точки зрения морали. От чувства превосходства, достигнутого кри­выми путями, легко возникает кривая ухмылка, злое выражение умного лица. Эта ухмылка прикрывает плохое status quo, неспра­ведливость. Права других? До чего бы мы дошли с ними? Голод? А что это такое? Угол рта, чаще — левый, приподнимается. Рот Господина наглядно демонстрирует расколотость его сознания: ведь другая его половина знает, что улыбаться тут, в принципе, нечему. Одна половина рта, выражая знание, искривляется, приподнима­ясь, так что другая волей-неволей опускается, выражая презрение. Светский реализм циника-Господина проистекает из желания сохра­нить лицо в тот момент, когда приходится пачкать руки. Именно так часто обстоит дело с отточенными манерами. Циническая улыбка, как кажется, совершенно соответствует по стилю и просто неотдели­ма от бесстыдной вежливости, которая полна самообладания и де­монстрирует, что она столь же уверенно желала бы держать на рас­стоянии другого, сколь уверенно она контролирует самое себя.

Это — улыбка на высшем уровне власти и на высшем уровне ее меланхолии, как то проявляется у высокопоставленных чиновников, политиков, редакторов. Но лучше всего с этой улыбкой предстают придворные эпохи рококо — каков, к примеру, елейный камердинер Людовика XV, неудачливый Ле Бель в