Критика цинического разума

маневры. В этом отношении у нас есть надежда, ибо арсеналы полны. Среди оружия, которым мы здесь располагаем,— все мыслимые чудовищные средства, нервно-паралитические вещества, армии микробов, облака газов, эскадры бактерий, психоделические гранаты, астропушки и лучи смерти. Мы наверняка не намерены умалять эффективность этих средств. Но философ все-таки испытывает старую привязанность к атомной бом­бе, потому что она своим ядерным образом действия более всего по­буждает к размышлениям. Расщепление ядра — это и без того фе­номен, приглашающий к медитации, и даже ядерная бомба вызыва­ ет у философа ощущение, что здесь на самом деле речь идет и о ядре человеческом. Таким образом, Бомба, в принципе, есть воплощение последней и наиболее полной энергии просветительницы. Она учит понимать суть распада и расщепления; она полностью проясняет, что значит ставить Я против Ты, Мы против Они, вплоть до готовности убивать. Она учит, как при достижении вершины разви-.ия принци­па самосохранения наступает конец дуализмов и их преодоление. Бом­ба выступает носителем последней надежды и задачи западной фи­лософии, однако ее способ давать уроки еще кажется нам непривыч­ным; он настолько цинически груб и настолько надличностно жесток, что вспоминаются восточные наставники дзен, которые без колеба­ния бьют своих учеников кулаком по лицу, если это помогает их про­движению к просветлению.

Атомная Бомба — это настоящий Будда Запада, совершенная, абсолютно независимая и суверенная машина. Она, покоясь, пребы­вает в своем бункере — чистейшая действительность, чистейшая возможность. Она есть высшее воплощение космических энергий и человеческой причастности к ним, наивысшее достижение человече­ства и его возможная гибель, триумф технической рациональности и ее преодоление переходом в параноэтическое. С нею мы покидаем царство практического разума, в котором делаются попытки дос­тичь целей с помощью сообразных им средств. Бомба уже давно не является средством для достижения какой-либо цели, ведь она не знающее никакой меры средство, которое превыше любой возмож­ной цели *. Поскольку же она больше не может быть средством для достижения какой-либо цели, ей приходится стать посредствующим звеном для самопознания. Она есть антропологическое событие, крайняя объективация того духа власти и силы, который стоит за инстинктом самосохранения. Если мы создавали ее для того, чтобы «защититься», то на самом деле она поставила нас в положение бес­ примерной беззащитности. Она есть завершение человека с его «злой» стороны. Более злыми, интеллигентными и более готовыми к нападению мы уже стать не сможем.

На самом деле Бомба — это единственный Будда, который доступен пониманию и западного разума. Его покой и его ирония

бесконечны. Бомбе безразлично, как она выполняет свою мис­сию — в безмолвном выжидании или в облаке огня; изменить агре­гатное состояние ей ничего не сто­ит. Как и Будда, она говорит все, что нужно, одним лишь фактом своего существования. Бомба ни на йоту не злее, чем действитель­ность, и ни на волос не разруши­тельнее, чем мы сами. Она лишь наше развертывание вовне, лишь материальное изображение и пред­ставление нашей сущности. Она уже воплощена как Совершенное, тогда как мы в сравнении с ней еще находимся в состоянии распада. Перед лицом такой машины не место стратегическим замыс­лам — уместно только великое прислушивание и послушание. Бомба требует от нас не борьбы, не безропотного смирения, а само­познания. Мы — это она. В ней находит свое завершение западный «субъект». Наша крайняя степень вооруженности делает нас без­оружными вплоть до слабости, слабыми — вплоть до обретения

разума, разумными — вплоть до страха. Остается единственный вопрос — внешний путь мы выберем или внутренний — придет ли понимание от внутреннего постижения или от огненных шаров над землей.

Но все внешние пути, как бы «хорошо» мы ни пытались думать о них, соединяются — и мы это знаем по опыту — опять-таки в неудержимом основном потоке гонки вооружений. Все «внутренние пути», даже если они кажутся страшно нереалистическими, слива­ются в единственную тенденцию, которая требует действительного умиротворения. Современный мировой процесс привел к тому пун­кту, начиная с которого самое внешнее — политика — и самое внут­реннее — медитация — говорят на одном и том же языке; то и другое сходится на принципе, что дальше может помочь только «раз­рядка», «снятие напряженности». Весь секрет заключается в ис­кусстве уступать, в искусстве не противостоять. Медитация и раз­оружение обнаруживают нечто стратегически общее. Разве это не иронический результат всего современного развития? Большая

политика является сегодня в конечном счете медитацией о Бомбе, а глубокая медитация отыскивает в нас импульс, заставляющий со­здавать бомбу, и начинает заниматься им. Она мягко работает над тем, что затвердело во внутреннем мире как струпья так называемой идентичности. Она разрушает ту броню, за которой изготовилось к бою Я, считающее себя защитником своих «основных ценностей». («Наши ценности лучше!» — так говорят стратегии вооружения!) Бомба — чертовски ироничная машина, которая не является «хоро­шей» по отношению к чему-либо и все же оказывает мощнейшее воздействие; если она и наш Будда, то в ней все же сидит чертик сарказма. Нужно однажды пересадить себя внутрь ее, чтобы почув­ствовать, что значит взорваться, достигнув полного уничтожения собственного Я и рассеивания его по всему космосу. Она может это в любое время. В ядре взрывчатой массы скрыты такие же готовые вырваться наружу бури, гул и громовой хохот, какие таятся в недрах солнца. Знать, что ты располагаешь такой возможностью,— значит иметь ощущение уникального превосходства. Самая великая тайна человеческого духа — сознание им своей солидарности с чудовищ­ной и ироничной солнечной машиной.

Тому, кто ясно сознает это, то и дело кажется, что бомбы на­смешливо улыбаются. Если бы у нас хватало внимательности и зор­кости, чтобы замечать их улыбку, неизбежно произошло бы то, чего еще не бывало с миром: он смог бы освободиться от постоянного страха и ощутить, как проходит судорожная напряженность всегдаш­ней готовности к обороне. Goocf morning, Miss Neutron, how are you...* Бомбы стали ночными сторожами, приставленными к на­шей деструктивности. Когда мы просыпаемся, тысячи бомб говорят нам те же слова, что и заклинающие голоса в конце «Лунатиков» Германа Броха, ведь «это — голос человека и народов, голос утеше­ния и надежды и непосредственного добра: „Не бойся, ведь все мы еще здесь!'».

Вторая часть

Цинизм в мировом процессе

I. Физиогномический раздел А. к психосоматике духа времени

Твое тело высказывает свои мысли. Стенли Келеман

Философская физиогномика полагает, что существует второй, бес­словесный язык. Он столь же древен, сколь само человеческое об­щение, больше того, его корни уходят к дочеловеческому и предра- циональному, в сферу чутья и ориентации, присущих животным. Не только словесный язык может сказать нам нечто, вещи тоже что-то говорят тому, кто умеет пользоваться своей сенсорикой. Мир полон образов (Gestalten), полон мимики, полон лиц; отовсюду к нашим чувствам поступают намеки и подсказки от форм, цвета, обстанов­ки. В этом физиогномическом поле все чувства тесно переплетают­ся, и тот, кто смог сохранить ненарушенными свои перцептивные компетенции, обладает действенным противоядием против оскуде­ния чувств, которым мы расплачиваемся за цивилизационный про­гресс. Наша культура, которая затопила нас морем знаков, воспиты­вает нас немощными и убогими в области физиогномического по­ знания. Однако всегда существовало подводное течение нашей культурной жизни, в котором продолжала развиваться требующая находчивости, понятная само собой способность разбираться в язы­ке образов — отчасти в искусстве, отчасти в разнообразных, от­дельно существующих традициях познания, в которых под различ­ными названиями: моралистика, учение о различении интеллекту­альных темпераментов, психология или искусство распознавания способов выражения — практиковался этот иной взгляд на людей и вещи.

Если цивилизационный процесс, ядро которого составляют на­уки, учит нас отстраняться, дистанцироваться от людей и вещей, да так, что они возникают перед нами как противостоящие нам «пред­меты» *, то физиогномическое чувство дает нам ключ ко всему, что выказывает близость к окружающему миру. Его секрет — интим­ность, а не отстранение; оно дарит нам не фактическое, а конвиваль-ное ^f знание о вещах. Оно знает, что все имеет образ (Gestalt) и что каждый образ по-иному и не один раз говорит нам что-то: кожа может слышать, уши способны видеть, а глаза различают теплое и холодное. Физиогномическое чувство обращает внимание на противо-

речия форм и подслушивает, будучи соседом вещей, их выразитель­ный шепот.

Просвещение, которое стремится к овеществлению и фактич­ности знания, заставляет мир физиогномического умолкнуть. За обретение объективности мы расплачиваемся утратой близости. Уче­ный