Критика цинического разума

женщины в ритуале отож­дествляется с кровью Христа, то тем самым гностическое освобож­дение женского тела смело идет гораздо дальше, чем о том может мечтать современная феминистская мистика.

В связи с процитированным описанием ритуала, посвященного Барбело, предание сообщает, что по доносу Епифания епископу Александрийскому были отлучены от церкви восемьдесят гности­ков. Мы вправе рассматривать это как указание на исторические шансы и судьбы гностических и иных групп, которые пытались «психосоматически» воплощать в действительность заповедь люб­ви, провозглашаемую христианской религией, и средствами дуалис­тической метафизики преодолевать дуализм. Там, где проявляются такие феномены, они, как правило, насильственно устраняются.

В позднее Средневековье, насколько вообще можно что-то ска­зать о такого рода исковерканных и замалчиваемых традициях, ка­жется, возникает возможность для того, чтобы христианизирован­ная сексуальность была открыта вновь. В языке мистической любви (minne) к Богу упорно появляются эротические метафоры, в кото­рых можно лишь спекулятивно отличить переносную долю смысла от буквальной. Когда эта лирика, воспевающая «минне», порой от­важивается подходить вплотную к границе, за которой начинается кощунство и богохульство, сравнивая появление любимой с наступ­лением Пасхи, уже невозможно понять, насколько прямыми или кос­венными могли быть связи между столь смелыми выражениями и возможными плотскими контактами. Невозможно также точно оп­ределить, какие последствия в сексуальной сфере вытекали из мис­тики братств Вольного Духа (ср.: Co/in N. Das Ringen um das

Tausendjahrige Reich. Bern, 1961). Только тогда, когда в шванках позднего Средневековья женщины приходят к выводу, что солдат вов­се не такой хороший любовник, как клирик, мы вправе уверенно пола­гать, что это утверждение сделано на основе самых прилежных наблю­дений.

В буржуазную эпоху сцена для сексуального цинизма приобретает новый вид. Буржуазия не может притязать на культурную гегемо­нию, не формируя в то же время своего собственного образца иде­альной любви, а именно представ-

ления о союзе любящих супругов. Бесчисленные романы вносят свой вклад в дело прочного внедрения шаблонов буржуазного эротичес­кого идеализма в головы читающей публики, преимущественно жен­ского пола. В результате возникает культурное смятение и томление невиданных масштабов; ведь «буржуазная душа», с одной стороны, желала бы причаститься радостей любви и познать ее авантюрную, исполненную жизни, фантастическую и даже чувственно-страстную сторону, а с другой — должна была заботиться о том, чтобы любовь оставалась строго в рамках брака, чтобы «животная сторона» не иг­рала в ней никакой роли и чтобы телесное, в самом крайнем случае, могло восприниматься только как «выражение» страсти души. Этот эротический идеализм паствы (поскольку не было ни одного свя­щенника, который проповедовал бы его) доводит антитезы сексу­ального цинизма прямо-таки до эпидемических масштабов. Буржуа в вопросах секса, как и во многих других, почти-что-реалист, кото­рый берет на себя риск видеть действительность такой, какова она есть, но отнюдь не отказывается по этой причине от своих идеализа­ции и призрачных ценностей. Поэтому его идеалы постоянно подта­чиваются и подмываются реалистическими догадками и подозрени­ями, и это противоречие делает мужчину-буржуа особенно воспри­имчивым к анекдоту в духе сексуального цинизма, вызывает его приверженность к грязной замочной скважине реализма и к порно­ графии. Буржуа весьма склонен к тому, чтобы «высоко ставить свои ценности», не забывая из-за этого о том, как оно происходит «там, внизу, в действительности». Отсюда — циническая ухмылка: мы тоже не лыком шиты и знаем, что к чему; и я тоже бывал в Аркадии. Но это — не «наш уровень»; нас не так-то легко довести до такого состояния, чтобы мы начали путать низ с верхом. Правда, буржуа не без удовольствия посещает публичный дом и убеждается там в наличии общего знаменателя, к которому могут быть приведены

шлюхи и порядочные дамы, но действительность для него продол­жает существовать отдельно от этого, он настаивает на существова­нии различий. Правда, культурная стратегия буржуазной литерату­ры и искусства заключается в том, чтобы завоевывать внимание об­щественности изображением частной жизни, но в то же время в при­ватной сфере разделены непреодолимой стеной идеально-приватное и животно- приватное; если буржуа уверен, что он скрыт от всех за­навесом, он становится в своей животности более циническим, чем киническим, больше свиньей, чем собакой. Он умеет отличать чело­веческое от слишком человеческого. Он вполне способен, с одной стороны, признать существование «человеческих слабостей», но с другой — идеалистической — стороны он полон решимости сохра­нять «достоинство», чтобы иметь основание сказать вместе с Бис­марком: «Сохранять достоинство даже под виселицей». Делались попытки определять истинную даму в зависимости от того, умеет ли она «выбрать подобающее выражение лица», если в ее присутствие рассказывают мужские анекдоты. «Подобающее выражение лица» должно быть таким, чтобы оно выдавало знание предмета и в то же время показывало, что дама «выше всего этого». Непременное ус­ловие для истинной дамы — умение терпимо-иронично относиться к неизбежному мужскому цинизму.

Благодаря психоанализу мы привыкли автоматически связывать психологическое Просвещение с сексуальным. Это и правильно, и неправильно. Правильна психоаналитическая попытка преодолеть буржуазный полуреализм в сексуальных делах и довести его до пол­ного реализма. Неправильна, однако, тенденция психоанализа сме­шивать тайное и бессознательное. Разумеется, сексуальность пред­ставляет собой сферу, в которой такое смешение просто напрашива­ется. Когда психоанализ в свое время начал с того, что принялся исследовать и толковать так называемое бессознательное, он на са­мом деле вторгся в ту область, которая была в буржуазном обществе секретной par excellence,— он обнаружил, что буржуа познает себя как животное и подозревает себя в том, что он — животное. Психо­анализ занялся далее нейтрализацией животно-сексуальной сферы и возвращением ее в область несекретных вещей. Поэтому современ­ники-читатели при чтении психоаналитических публикаций порой могли задаваться вопросом, к какому жанру их отнести — к науке или к порнографии. Эта тенденция смешивать тайное и бессозна­тельное на протяжении двух поколений терзает и мучает как анали­тиков, так и пациентов. Ведь выставление на обозрение сексуаль­ных тайн в позднебуржуазной культуре в целом никоим образом не поспособствовало уменьшению невротизации общества — посколь­ку патогенные сексуальные тайны составляют лишь крошечную часть индивидуального и общественного бессознательного *.

Психоанализ — это двуликий Янус в том, что касается исто­рии. Основываясь на сексуальной патологии, он устремляет взор в

прошлое, а его убеждение в том, что бессознательное может быть сформировано искусственно, сви­ детельствует о направленности его взгляда в будущее. Он ведет нечто вроде детективных расследований в области культуры, превращая в уверенность раннебуржуазное по­дозрение: человек в своей осно­ве — животное. Люди буржуаз­ного общества живут с этим подо­зрением, по меньшей мере, с XVIII века, который, с одной сто­роны, начал окончательное «укро­щение внутреннего животного по­средством разума, просвещения и морали», но, с другой стороны, видел, что отбрасывает все более растущую, все более угрожающую звериную тень как побочный про­дукт этого укрощения. Только пол­ностью цивилизованный, совер­шенно «деанимализированный» буржуазный полуреалист мог впасть в упорное и навязчивое по­ дозрение по отношению к самому себе, к своему «внутреннему» и «нижнему». Это подозрение по от­ ношению к себе самому у буржуа-животного время от времени нахо-

дит свое выражение в литературе романтизма со всеми ее и таинственными метафорами животной пропасти «внутри-внизу». Романтики знали, что перед буржуа открываются два пути: один — к буржуазному свету, другой — в небуржуазную мрачную пропасть. Избравший первый путь женится, станет порядочным человеком, произведет на свет детей и насладится мещанским покоем — но что, спрашивается, он будет знать о жизни?

Второму пели и лгали

На тысячу ладов из глубин

Искусительницы - сирены,

И манили его в ласковые волны,

В играющую радугой звуков пучину.

И. фон Айхендорф.

Два товарища. 1818