Критика цинического разума

Этот «второй» — другой внутри нас, то все еще не укрощенное и не прирученное животное, которое отваживается спускаться вглубь,

к своим собственным тайнам, на дно пропасти в собственной душе — в играющую радугой звуков пучину животного вожделения. Только человек, пытающийся полностью укротить животное начало в себе, чувствует, как в нем самом растет опасность, с которой рекоменду­ется обходиться очень осторожно. Вариант такой осторожности мы находим в словаре психоанализа, который, поистине прибегая к языку укротителей, именует сферу «вытесненного» Опасно-Животного «бессознательным». В психоанализе есть что-то от псевдо­медицинской науки усмирения — как будто речь идет о том, чтобы связать «бессознательное» путами разумного понимания.

Когда Фрейд говорит о «сексуальном химизме» и об оргазме как обеспечении выхода для психического напряжения, трудно от­делаться от мысли о тех посетителях публичных домов, которые во время «любви» даже не снимают брюки, поскольку это — всего лишь «естественное отправление организма». И это тоже укроще­ние страстей, отрезвление, неоправданное овеществление сексуаль­ности и перевод ее в некий средний род*. Это непроизвольно воз­никшая противоположность все той же столь же неоправданной, сколь и неизбежной демонизации внутренней тайной сферы, выра­жение которой мы находим уже почти у самых истоков буржуазной культуры — у представителей романтизма. Они создают те подмо­стки, на которых начинает разыгрываться спектакль демонологии «сексуального бессознательного». Демон не что иное, как внутрен­нее животное, зверь внутри нас. То, что представляет в сущности своей «бессознательное», романтик Айхендорф выразил более ясно, чем неоромантически настроенный Фрейд: «Но ты поостерегись бу­дить в груди своей дикое животное, чтобы оно (Оно/) не появилось внезапно и не разорвало тебя самого (Я/)» («Schloss Diirande»).

К XIX веку, выражением которого стали и различные вариан­ты психологии бессознательного, позднебуржуазная культурная си­туация заметно изменилась. Ни один из современников уже не ве­рит в раздельное существование идеальной и животной любви или не осуществляет такого разделения на практике. В результате исче­зает первая и элементарная предпосылка для атак сексуального ки-низма. Ни мужчины, ни женщины уже не смеются над «грязными анекдотами», и порнография уже не сохраняет некогда присущего ей агрессивного ехидства. И то и другое сегодня никого не шокирует. Однако было бы наивно полагать, что игра закончена. Если кинизм утвердился в своих правах, то представители цинизма, используя уже теперь не «грязную» истину, обделывают свои дела, как и преж­де. Шок, который некогда вызывала порнография, навсегда остался в прошлом, но порнографический грязный бизнес сохранился и про­цветает. Позднебуржуазная порнография уже давно не имеет ничего общего с индивидуально- личностным освобождением от внутрен­ней зажатости, от эротических идеализмов и сексуальных табу. Ско­рее, она сознательно формирует отсталое сознание: заговорчищески

подмигивая, она преподносит как-бы-запретное, чтобы сломать табу на него фальшиво- просветительским жестом. Цинизм нашей «прес­сы про груди и бедра» заключается отнюдь не в том, что она выстав­ляет на всеобщее обозрение более или менее симпатичных женщин, а в том, что она таким образом незаметно и ненавязчиво восстанав­ливает давно преодоленное представление об отношениях полов в обществе и, все прекрасно осознавая, занимается утонченным ог­луплением. По этой причине кинический, просветительский и реали­стический порыв проявляется в деятельности некоторых феминист­ ских групп, которые во время своих публичных манифестаций бьют витрины лавок, торгующих порнографией.

Позднебуржуазная порнография служит в капиталистическом обществе для того, чтобы сформировать структуру шизоидной, об­манутой своей собственной эпохой жизни, которая может быть вы­ражена формулой «Не сейчас, как-нибудь в следующий раз». Она выдает изначальное, данное и само собой разумеющееся за далекую цель, за утопическое сексуальное очарование. Красота тела, которая в платонизме указывала душе путь к наивысшему познанию истины в душевном порыве, служит в современной порнографии для за­крепления того безлюбия, которому в нашем мире дана власть опре­делять, что является реальностью, а что — нет.

4. Медицинский цинизм

У врача — два врага: мертвые да здоровые. Народная поговорка

В каждой культуре существуют группы людей, которые, в силу сво­их профессиональных задач, призваны развивать в себе навыки ре­алистического обхождения с умирающими и убитыми телами: сол­ даты, палачи, священники. Однако наиболее основательный реализм по отношению к смерти складывается во врачебной практике — здесь

формируется сознание смерти, которое в техническом отношении ближе, чем любое другое, постигает хрупкость и уязвимость тела, открывая, что процесс функционирования нашего организма — не столь важно, как его называть: здоровьем, болезнью или старени­ем,— есть процесс движения к смерти. Только мясник обладает срав­нимым и столь же укорененным в рутине ремесла знанием о матери­альной, телесной стороне нашей смерти. Медицинский материализм способен затмить даже материализм философский. Труп поэтому поистине наилучший наставник в области интегрального материализ­ма. Чтобы, не будучи профессионалом, оказаться на уровне меди­цинского реализма по отношению к смерти, следует запастись изряд­ной долей сарказма, черного юмора и романтического задора, а также научиться не испытывать страха перед философским анатомическим театром, в котором выставлены на обозрение разного рода трупы. С обнаженными нервами испытать шок вскрытия трупа — только это и позволяет постичь смерть «во всей ее наготе». Анатомическо­му взгляду, «более циничному», чем любой другой, открывается вторая обнаженность нашего тела — та, в которой предстают на столе хирурга во время вскрытия органы тела в их «окончательном» бесстыдстве и полной неприкрытости. И трупы с давних пор тоже не чужды соблазна устроить шоу — в анатомическом театре, где выставлен напоказ нудизм смерти, экзистенциалистские ночные сцены в манере Калло. Трупы вызывают архаическое, смешанное со скрытым ужасом неудержимое желание разглядывать их — как то доказывают публичные казни прошлого, кремации в присутствии наблюдателей, некогда существовавшая разновидность романтизма, которая заставляла его приверженцев посещать анатомические теат­ры, а также грандиозные публичные прощания с «политическими» трупами.

Сегодняшний кризис медицины отчасти вызван и тем, что она (и тем, как она) отказалась от своей некогда существовавшей связи со священниками, вступив с тех пор в весьма запутанные и неодно­значные отношения со смертью. В «борьбе между жизнью и смер­тью» священники и врачи оказались по разные стороны баррикад. Только священник способен, не становясь циничным, кинически-свободно глядя на реальное положение дел, выступать на стороне смерти, потому что в ныне живых религиях и космологиях смерть считается само собой разумеющейся платой за жизнь и необходимой фазой великого порядка, с которым всегда умело «конспиративно» связывать себя знание священника. Священника ничуть не смущала ни смертность человека вообще, ни агония отдельных людей. И в том, и в другом случае имеет место действие реальности высшего поряд­ка, не зависящей от нашей воли. Совсем иначе смотрел на это врач. Врачом является тот, кто принимает в этой борьбе сторону жизни. Из этого безусловного выбора вытекает весь медицинский идеализм, который сегодня в предельно цинических запутанных коллизиях

доходит до абсурдной борьбы медицины за жизнь уже давно рас­павшихся, обреченных на смерть тел. Врач принимает сторону жи­вого тела в его борьбе с трупом. Поскольку же живое тело — это источник всей силы и власти, тот, кто помогает телу, сам становится своего рода властителем, поскольку оказывается причастным к глав­ной распорядительной власти, являющейся прерогативой правите­лей,— к власти распоряжаться жизнью и смертью других. В резуль­тате врач оказывается в двойственном, промежуточном положении: с одной стороны, он «абсолютный» приверженец партии жизни; с другой же — он причастен к власти, принадлежащей правителям,— к власти над жизнью. Тем самым подготовлена сцена, на которой может выступить медицинский цинизм. В самом деле, почему бы студентам-медикам не поиграть в коридоре института анатомии в кегли, катая черепа? На нас не произвело особого впечатления то, что наш учитель биологии, принеся в класс скелет для демонстрации на уроке, щелкнул его челюстями и пояснил: «Велика важность, все равно это был всего лишь преступник». Мне бы очень хотелось, чтобы весь медицинский цинизм можно было рассматривать, подобно при­веденным примерам, как разновидность черного юмора. Однако по­скольку медицина по большей части причастна к отправлению влас­ти, и поскольку власть в философском отношении может быть пря­мо определена через неспособность к юмору, медицина с ее циническим направлением не имеет ничего общего с тем, что претен­довало бы на юмор.