— Очень даже мужественный вид. Сразу видно — человек не бумажки подклеивал.
— Я решил. Я разведусь с Веркой.
— Тебе надо прописать душ Шарко, — говорю я, чувствуя, что стены бокса начинают сдвигаться и сейчас меня расплющат. — Помогает. Тебя что — перекололи?
— Я решил.
— Он решил! Он, видите ли, решил! Да кто дал тебе право решать за нее?!
— Я имею право. Будь ты на моем месте…
— Будь я на твоем месте — я б жрал таблетки. Хоть Веру не мучь. Ей сейчас весело, как ты мыслишь?
— Ну вот… я и говорю.
— Ты хочешь сделать, чтоб было еще хуже. Только и всего.
— Ладно, — говорит он и хмурится. — Хватит.
— Пожалуй, — соглашаюсь я.
Ничего смешного больше в голову не лезет. Я выдохся. Потерял форму. Мне не двадцать лет.
— Привет честной компании!
На пороге Вера. На ней белый халат, застегнутый по всем правилам на пуговицы, не то что моя накидка. Из-под халата видны модные брючки. Как вы думаете-что у нее в сумке? Да-да, они самые, может, даже и из Марокко.
Она бросается к Володьке, крепко целует. Я свой. При мне можно. Чмокает меня в висок. В ее голубых глазах вопроса «Ну — как он?» Я киваю, успокаивающе поднимаю руку: «Порядок». А она постарела.
— О чем говорили, признавайтесь?
— Мы как канадские лесорубы, — улыбаюсь я, — «в лесу о бабах, с бабами о лесе».
— Страшные оригиналы… Надо думать, не только канадские лесорубы…
— И заметь — не только лесорубы…
— Да-да. Вопрос века. Неразрешимый вопрос.
— Откуда доспехи? — киваю на белый халат.
— Выпросила у химички нашей.
— Как ученички, Вера? Грызут гранит?
— Не напоминай мне о них. Если бы грызли!
— Как у тебя с часами?
— Нормально, как говорят мои детки. Я спрашиваю: как жили Ларины до приезда Онегина? Отвечают: «Нормально жили». — И Вера подносит палец, к губам. Ясно. Разговор не для этой минуты. Понимающе прикрываю глаза и говорю:
— Володька! Чего молчишь? Угадай, что тебе жена принесла? О чем ты мечтал… ну?.
— Апельсины, небось? — Он чуть улыбается. — И что мне с ними делать?
— Слышишь, Вера? — говорю я. — Могли ли задать такой вопрос наши деды и отцы в 1913 году?
Мне самое время уходить. Теперь, когда она пришла, я здесь ни к селу ни к городу. Но… какая-то сила не дает мне встать и распрощаться.
— Счастливый ты человек, Мишка, — говорит Володька, — легкий человек. Все у тебя хорошо!
— Плюнь, — говорю я, — плюнь сейчас же! Сглазить меня захотел?
— Тебя не сглазишь. Ты веселый, заводной… Чего не женишься? Не понимаю.
— Видишь ли, старина, — улыбаюсь я, — никак невесты не выберу. Притязания-то у меня — сам знаешь.
— А женись вот на ней, — вдруг резко говорит Марков, — на Вере.
Зачем мне эти слова? Почему я не ушел пять минут назад? Досиделся. Я молчу. Скорей, немедля надо что-то ответить ему. Принять и отдать этот пинг-понговый мячик. Что-нибудь а том же проклятущем непринужденном стиле…
— Минуточку, — с серьезным видом оборачиваюсь к Вере. — Тут надо разобраться… Вера! А вот скажи: умеешь ты делать пельмени на быстрых нейтронах? Да или нет?
В ее глазах слезы…
— Какие-какие?..
— Ах, во-от оно что?.. — разочарованно тяну я. — Ну, тогда всё понятно. Друг называется! Сватает какую-то бездарность, о любимой закуске физиков всех стран слыхом не слыхивала…
Мы хохочем с Верой. Володька молчит, а мы хохочем. Довольно натужно, впрочем. Как и мои шутки.
Вера вдруг обнимает большую Володькину голову. Ее глаза впиваются в это обожженное лицо, она проводит пальцами по затянувшимся рубцам. — Ее глаза закрыты, но из-под ресниц тянется черная мокрая полоска.
Когда меня возьмут под белы руки, поставят пред очи Господа и Создатель спросит меня: «Что видел ты, жалкий маленький лудильщик?», я отвечу: «Однажды зимой, в больнице, вечером, я видел любовь, Господи». Кажется так писали когда-то в романах?
Вера отрывается от Володьки. Она смотрит на меня.
— Ну, — говорю я, — теперь, когда главный режиссер распределил роли, мне можно уходить. — Я смотрю на Маркова, на его тяжелые, массивные плечи, на толстую крепкую шею, но чувствую на себе всё тот же остановившийся взгляд голубых глаз. Пора… Надо удирать.
— Итак, — бодренько говорю я глухим незнакомым голосом, — сделал дело и уходи. Володька, помни, о чем говорили.
— Давай, — невесело кивает Марков. — Спасибо тебе, Мишка. Вера встает и отходит к окну.
— За что — спасибо-то? — спрашиваю я.
— Не уверяешь хотя бы, как некоторые, что всё будет в лучшем виде. А ездить через день — зачем тебе мотаться? Я ж тебе не мать…
— А действительно… Ты мне не мать. Что это я, правда, выдумал?
Я склоняюсь к нему. Он сидит грустный, далекий. Еще позавчера был другим. Его запавшее веко — близко-близко. А тот глаз, что остался, — мутен, весь в черно-красных трещинках сосудов, смотрит как-то вбок.
Вера стоит к нам спиной.
— Ладно, веди себя тут хорошо, на днях заскочу. — Стискиваю его ручищу. Всегда твердая и горячая, сейчас она холодна.
— Верка! — Вот мы рядом. Я касаюсь губами ее руки. — Слушай, развесели ты этого типа. Как подменили человека… Пока!
Я выскакиваю из Володькиного бокса. В коридоре темно.
— Миша! — Вера стоит в темноте. — Подожди.
— Что?
— Ты знаешь… я поняла сегодня.
— Что ты поняла? Ничего ты не поняла. Беги к нему. Старик сегодня сам не свой.
— Ты… редкий человек, Мишка!
— Открыла Америку!
— Посмотри на меня. — Она берет меня за руку. — Куда ты смотришь?
— Я… смотрю на тебя.
— Я больше не буду бояться за Сережку… слышишь? Я никогда раньше не думала, что со мной что-то может случиться… А после того, что с Вовкой произошло… Теперь я знаю. Я могу не бояться.
— Что-то ты такое говоришь… ничего не понимаю.
— Я очень счастлива с ним, Мишка.
— Я знаю.
Это правда. Она действительно счастлива. И это — судьба.
Не сцепись мы с ней тогда языками в бесконечной очереди у читального зала «Ленинки»… Не познакомь я ее тогда со своим лучшим другом Марковым… А главное… забудь я тогда на минуту о Виктории Олевской… И все завертелось бы в иной плоскости, все было бы совсем не так, как оно есть сегодня. А сейчас… Вику Олевскую, то есть исследователя сверхновых звезд, талантливого астрофизика В.И. Олевскую
