— Ешь.
— Ага, ну и спасибочки. Да ты не грусти, может, еще и открутисся…
Подошел, тоже улыбаясь, долговязый.
— Здорово ты меня ночью, — произнес с восхищенным уважением. — Прием, что ли, такой? Покажи.
— Заорешь, — хмуро сказал Сапроненко. — Ешь иди.
— Не, ты покажи. Сгодится. Это самбо?
— Угу. Боевое.
— А-а-а! — крикнул малый и выбросил руку снизу от бедра, будто кинулся с ножом. Сапроненко, скривившись от боли в кисти, перехватил его предплечье, рванул.
— Чур, не уродуй! — успел крикнуть парень. Сапроненко не стал кидать его, взял в «замок» шею, притянул.
— Все, — просипел тот, красный от удушья. — Понял. — Потирая шею и плечо, он сел на лежак Сапроненко: — Генка. А тя как?
— Сашка, — глядя в пол, ответил Сапроненко.
— Ну, и чё там у вас в институтах показывают?
— Все, что хочешь.
— Ты ж на художника, вроде?
— Н-ну… да..
— А баб голых?
Сапроненко лег и отвернулся к стене. Потянулись часы. Все чего-то ждали, разговоры стали тише и короче. Камера приуныла, даже Никишкии-Мамотка больше не потешал камеру, а, присев на краешек топчана, похожий на грустную обезьянку, грыз ногти, время, от времени взглядывая в солнечное окно.
Наконец щелкнули замки. Высокий худой старшина в отутюженной шинели вошел в камеру.
— Моргун… — прошелестело от стены к стене.
— Задержанные, встэ-а-ать! — тонким голосом крикнул он и беркутом оглядел их всех. — Кандауров!
— Я… — выступил длинноволосый.
— Руки! За спину! И — на выход!
Длинноволосый ощерился, показав дырки от выбитых зубов.
— Мой козырь! — Он заученно заложил руки за спину и как бы согнулся. — Повели Юрку! Покеда, мужики! — заорал, озорно блеснув холодными глазами.
В камеру шагнули еще два милиционера.
— Вперед! — звонко выкрикнул Моргунов.
— Ах ты, жись моя! Жись казенная! — заорал с надрывной веселостью Юрка Кандауров и исчез в дверях.
— Чтоб порядок был… — тихо сказал старшина, — с-субчики…
— Кисло, — помолчав, промолвил Мамочка. — Моргун, падла, гнет.
Вскоре увели и его, и он тоже странно развеселился на выводе, кричал про какие-то подштанники, которые у него, мол, прошлый год свистнули в бане, и как теперь без них?
— Там дадут, — заверил Моргунов.
И Сапроненко, удивившись себе, тоже засмеялся вместе со всеми.
Увели Николая, долговязого Генку, Витюню с его анекдотами. Сапроненко остался один. Прошло часа полтора, пока пришли за ним.
— Собирайтесь… — глядя в сторону, приказал молоденький милиционерчик, и в его лицо Савроненко почудилось нечто вроде смущения.
— Куда? — спросил он, хотя спрашивать было глупо, а собирать нечего. Накинул куртку, сунул под мышку шапку, куртка спереди заляпана была бурыми каплями, «молния» сломалась. «Погулял» вчера!
— Иди! — негромко сказал конвойный. И добавил, как будто спохватившись: — Руки…
Его повели по коридору мимо игравших в шашки милиционеров, сонно глянувших на еще одну «пташку».
За окнами стоял черно-серый, наглухо задраенный автофургон с красной полоской на дверцах кабины. «За мной», — тоскливо подумал Сапроненко.
— Налево, — раздалось за спиной. — Стой. — И снова это непонятное виноватое выражение — невесть почему и откуда — на чистом лице мальчика-конвоира.
Стоявший у двери старший лейтенант значительно переглянулся с приведшим Сапроненко н вошел, наверно, чтоб доложить. И в ту секунду, пока открыта была дверь, Сапроненко услышал — и током прошибло до подошв, огонь вмиг сжег и щеки, и шею, когда он услышал страшно знакомый голос:
— Я вас очень… очень…
И невнятное бубнение в ответ.
— Введите, — сказал, выглянув, старший лейтенант.
На каменных ногах Сапроненко сделал эти три шага.
— Ну вот… — сказала тихо и горько Татьяна Михайловна.
— Вот он, орел ваш, — показал пожилой майор. — Полюбуйтесь. Художник!
Татьяна смотрела ему прямо в глаза и, кажется, жалела его, скота. Сапроненко не выдержал и отвернулся.
— Отворачивается, — кивнул Татьяне Михайловне майор. — Несладко теперь, конечно.
— Я очень… прошу… я просто… Я же объясняла вам. Поверьте, мне так стыдно… но я прошу…
— А что мне его талант? — вздернул плечи майор. — Закон, сами знаете!
— Я не о том, вы понимаете, о чем я… — Ее большие глаза умоляли — впервые Сапроненко видел Татьяну смятой, униженно просящей. Он совершенно отупел от стыда.
— Ни радость, ни горе не позволяют делать то, что он устроил, — голосом лектора пояснил майор. — Вы только посмотрите — ударил гражданина Махотина, нанеся легкие телесные повреждения, оскорблял администрацию ресторана, отказался оплатить счет, нанес убыток, перебив посуду на столе, на сумму сорок семь рублей сорок копеек, оказал сопротивление сотрудникам милиции и дружинникам, применяя приемы самбо… — Майор поднял лицо от исписанного протокола и посмотрел на Татьяну так, будто она это все учинила.
«Хорошо, зеркала не поколотил, — подумал Сапроненко. — Хоть не к смерти…»
— Поверьте, — Татьяна Михаиловна просительно заглядывала в лицо майору, — это впервые, и произошло только потому, что… я говорила вам… Это — мой лучший ученик, и только то, что случилось… Но майор ее не слушал.
— Ничего себе лучший! Поздравляю! А другие какие? Бандюги с большой дороги?
Татьяна осеклась и с надеждой на понимание робко посмотрела на старшего лейтенанта. Тот отвел глаза.
— Но вы же понимаете, что бывают исключительные моменты. Простите, как ваше имя и отчество?
— Иван Петрович, — устало наклонил голову майор. — А фамилия моя Чесноков. Только это дела не меняет.
— Да, конечно, — погасшим голосом сказала Татьяна Михаиловна. И вдруг схватилась ва край стола. — Я эаслуженный художник РСФСР, член Союза художников двадцать лет, преподаю пятнадцать. Вам нужно ручательство? Я могу…
— Да… — майор смотрел на Сапроненко, — положение… Ну что, художник, как самочувствие?
— Отпустите его, — тихо и горячо, задыхаясь, сказала Татьяна Михайловна. — Это несчастье…
— Не надо! — дрогнувшим голосом выговорил Сапроненко. — Не надо ничего. Все правильио.
— Молчите! — низким голосом, гортанно и гневно вскрикнула она. — Позор! — и повернулась к майору. — От кого зависит ваше решение? Я поеду прямо сейчас. Ведь нет же времени, ни часа.
— Ах, слушайте! — вдруг с сердцем сказал майор Чесноков. — Что мы — не люди? Отпустим мы его. Конечно, отпустим, под расписку, штраф наложим, возмещение ущерба и… в училище письмо направим, но… Ведь закон нарушаю, знайте.
