Ему нельзя ни выть, ни охать Коль он в гостях у росомах, Забудет прихоть он и похоть, Коль он охотник и галах. В родной стране, где по излукам Текут Онон и Керулен, Он бродит с палицей и луком, В цветах и травах до колен. Но лишь ударит голос меди — Пригнувшись к гриве скакуна, Летит он к счастью и победе И чашу битвы пьет до дна. Глядишь — и Русь пощады просит, Глядишь — и Венгрия горит, Китай шелка ему подносит, Париж баллады говорит. И даже вымершие гунны Из погребенья своего, Как закатившиеся луны, С испугом смотрят на него! Монгольские женщины Здесь у повозок выли волки, И у бесчисленных станиц Пасли скуластые монголки Своих могучих кобылиц. На этих бешеных кобылах, В штанах из выделанных кож, Судьбу гостей своих унылых Они не ставили ни в грош. Они из пыли, словно пули, Летели в стойбище свое И, став ли боком, на скаку ли, Метали дротик и копье. Был этих дам суров обычай, Они не чтили женский хлам И свой кафтан из кожи бычьей С грехом носили пополам. Всю жизнь свою тяжелодумки, Как в этом принято краю, Они в простой таскали сумке Поклажу дамскую свою. Но средь бесформенных иголок Здесь можно было отыскать Искусства древнего осколок Такой, что моднице под стать. Литые серьги из Дамаска, Запястья хеттских мастеров, И то, чем красилась кавказка, И то, чем славился Ростов. Все то, что было взято с бою, Что было снято с мертвеца, Свыкалось с модницей такою И ей служило до конца. С глубоко спрятанной ухмылкой Глядел на всадницу Рубрук, Но вникнуть в суть красотки пылкой Монаху было недосуг. Лишь иногда, в потемках лежа, Не ставил он себе во грех Воображать, на что похожа Она в постели без помех. Но как ни шло воображенье, Была работа свыше сил, И, вспомнив про свое служенье, Монах усилья прекратил.
