сиденье джипа.
Главный бухгалтер Ширвана — Эльмар Керимов, 29 лет, симпатичный молодой человек с рыхловатой фигурой — полные бедра, слабые плечи, но лицом сухой и ясный. Разговаривает со мной с интересом, но строго. Рассказал, как устроился в этот заповедник — никогда зоологией не интересовался, но закончил факультет менеджмента.
— Я — турок, — говорит Эльмар. — Но это ничего не значит. Многие нас обвиняют в высокомерии. Это неправда.
Эльмар любит поговорить о божественном. В его кабинетике (офисе, как он выражается) висит молельный коврик.
Эльмар встает из-за стола, когда входит Хашем.
Вороная ассирийская щетина. Курчавая сильная грудь, рубашка расстегнута на две пуговицы. Он красив тем типом восточной красоты, которая не содержит слащавости. Курил, положив ногу на ногу, отводя дымящуюся сигарету от лица, зажав ее по-особенному в трех пальцах, густые длинные ресницы смягчали огромный черный блеск глаз, подбородок чуть приподнят, строгий, безупречный строй черт, растаманская шевелюра…
Хашем стал говорить сразу, будто еле дождался меня. Я еще толком не мог поверить в то, что его вижу, слышу, а он тащил меня за шиворот. Я просил разъяснений, он сбивался, повторялся, скакал по смежным областям, наконец мы вместе сбивались на то, что наперебой вспоминали знакомых и соседей. Хашем рассказывал, иногда прерываясь от смущения или от того, что вдруг задумывался, насколько мне безразлично то, что он говорит, какой в дальнейшем будет толк от того, что я услышу его рассказ.
…Старшие егеря — хорошие крепкие мужики, иногда выпивохи: один с сильными руками и добродушной неспешной речью, другой черненький лысоватый, очень добродушный, всегда охотно говорит по-русски, скучает по империи. Зовут Тимур, плавал всю молодость на торговых судах, получал чеки, все было отлично. А теперь — пшик.
— Советский союз был рай. А сейчас, я тебе честно скажу… — Тельман понизил голос и оглянулся с хитрецой. — Я тебе так скажу. Если будет война с Россией — никто воевать не пойдет. Все сразу пойдут сдаваться. Я точно тебе говорю.
Самый страшный начальник в окрестностях — друг директора-немца, министр экологии. Правда, его здесь видят не чаще, чем раз в полгода. Очень строгий. Но и он уважает Хашема. Регулярно приезжают комиссии, особенно в последнее время в связи с птичьим гриппом. Птицы тут перелетные, инфекция со всех краев света, особенно из Азии.
Однажды уже на подъезде к домику егеря увидели: кто-то метался в белых одеждах. Арабы?!
Оказывается, это член комиссии, известный ранее даже в союзном масштабе эпидемиолог: надев защитный костюм и респиратор, он носился по краю тростника, за ним бежал коротконогий толстенький человек в охотничьем обмунировании, тирольской шляпе и поясе с патронташем. Вдруг он вскинул двустволку и — жахнул дробью. Дробь бьет негромко, будто резко пучком веток рассекается воздух.
Эверс — директор союза заповедников, непосредственный начальник Хашема, человек вежливый, но упрямый. Его идеей фикс был непременный подсчет и учет вверенных ему хозяйств. Эверс желал, чтобы было учтено все — орланы-белохвосты, стрепеты и джейраны. Ему не давал покоя вопрос — куда девалась сирийская чесночница, каковая согласно описи 1986 года встречалась на маршрутах № 4, № 7 и № 14 — 7, 5 и 9 раз соответственно.
Он большой друг министра экологии и прочего министерского начальства, родом из Дрездена, откуда пригнал
Эльмар и Аббас служили демпферами между Эверсом и Хашемом. Кое-как им удавалось удерживать паритет между ними.
Хашем игнорировал Эверса, будто его и не было, да и сам Эверс соблюдал дистанцию. Зато Аббас и Эльмар ревниво отслеживали перемещения немца, перезванивались с егерями других заповедников, стараясь предугадать его приезд.
— Ай, какой славный обезьянка. Давай, давай — оп, оп, оп. Вырастет, клянусь, артисткой будет, — приговаривал егерь Ильхан, хлопая мягко в ладоши, пока обезьянка, подняв одну лапку, второй что-то искала под хвостом, поворачиваясь проворно на одном месте. Стоило Хайнцу только поднять руку к карману, обезьянка вставала по-собачьи на четыре лапы, взглядывая на хозяина выцветшими старческими круглыми глазами.
— Как Хашем помогает? Почему его любят?.. Да как его не любить? — удивляется Аббас и рассказывает недавний случай.
Сумасшедшей старухе, которую бросили сыновья, егеря Апшеронского полка имени Велимира Хлебникова поправили забор, обрезали сучья в саду, навезли навозу, разбросали по саду, перекопали, принесли хлеба. И вот она очнулась и стала восхвалять Господа. А соседи плакали и тоже ходили к ней славить Бога. А потом Мирза-ага, сосед старухи Зейнаб, говорил во всеуслышание:
— Это ребята Хашема, его отряд. Да. Они знают, что делают. Добро сеют. Гейдарка к ним ушел — взяли. Магсуд ушел весной еще. Ибрагим — в прошлом месяце. С апшеронцами не забалуешь. Я сам думаю — пойти к ним или нет. Старуха не пускает. А то чего. Тебе дают поручение — идешь и работаешь. Там все начальники, но Хашем главный. Еще Эльмар, еще Аббас. Что делать? Зверей стережешь. Или на земляных работах. Археологи! К ним комиссии приезжают. И зарплатой не обидят. Всяко ближе, чем на стройку в Баку ездить. И дело полезное: природа. Еще они там летают. Садятся на птиц — и летят. Я не знаю. Говорят так. Летают к морю. На джейранов охотятся. Но мясо с собой не дают. Там кушай — сколько хочешь. А с собой нельзя, не положено.
Так щедро славил и выдумывал старик Мирза-ага. Ему нравилось к хорошим вещам припустить свою выдумку — никто не в обиде, одна польза. В Сальянах, в Айрам-Бейли, Ленкорани, Гиркане лагерь Хашема называли коммуной летунов. Почему так — не знаю, видимо, из-за господства воздуха. Я поворачиваюсь в пыльной плывущей темноте сарая — лаборатории Хашема, пронизанной из прорех достаточным для ориентации светом. Портрет юного Леопольда Вайсса висит на стене. Портрет Моны Махмудниджад. Фотографии, чертежи и рисунки допотопных самолетов, махолетов… Я хожу вдоль стенки и жадно снимаю, прикрывая ладонью вспышку, чтобы не бликовала на поверхности фотографий.
Аббас сбрасывает газ и, обернувшись ко мне, показывает за дамбу Порт-Ильича, где я ничего не вижу, кроме обрывков плавней и отдельных скопищ тамариска.
— Там рос реликтовый гранатовый лес, — говорит Аббас. — Ты видел когда-нибудь дикий гранат, которому три века в корне? Вот то-то и оно. Русские ушли, и никто тут больше рыбу не ловит. Весь лес на дрова порубили. Уголь не стали закупать на зиму. Зачем? Когда рядом ничейное. Реликт извели! Десятки тысяч лет стоял лес гранатовый, а как новые пришли — все в топку. Весь третичный период. Чем живут? А кто их знает. Кто в Баку ишачит. Кто на стройке аэропорта под Ленкоранью. Кто чем спасается.
Аббас доволен, что Хашем поручил ему московского, даже заграничного гостя. Если куда направляемся (рыбачить с бакланами или смотреть египетских цапель: ослепительно белые, изящные птицы на свайках посматривают вниз — не мелькнет ли рыбешка, парадный их вид говорит: скоро, скоро мы вернемся обратно на трон фараона) — обязательно по дороге заедем в десять разных мест: и не столько, чтоб я посмотрел, сколько меня показать. Лицо Аббаса я беру крупным планом, чуть в лоб сверху, треугольное твердое его лицо, крепкое темя, бархатистые ресницы ханского взгляда, каменные скулы. Я еще только догадываюсь, что Аббас добрый человек.
Аббас на ходу машет рукой на пролетающий очередной забор:
— Вот тут мои друзья живут. Если что надо — их спрашивай, ночью приди — спасут. Если контрразведка, пограничники на берегу пристанут — говори: Аббас разрешенья у Сулеймана спросил. Сулейман тоже мой друг, подполковник…
Мы останавливаемся у приоткрытых ворот, крашенных серебрянкой, приваренный к ним уголок
