— А какой документ вы ему передали?
— Никакой. Я дал ему по его просьбе мой доклад на симпозиуме, о котором он слышал от присутствовавших на нем своих коллег.
— А фотографии?
Я рассказал и о фотографиях.
— А сколько денег он вам дал в этот вечер и сколько давал раньше?
— Нисколько и никогда.
После перипетий бессонной ночи в голове моей царил хаос, я мало что соображал. А слова о сотрудничестве, о коллегах и какие-то казавшиеся мне малозначительными вопросы, выяснить которые меня привезли в Следственное управление ФСБ ночью, обыскав предварительно квартиру и кабинет, добавили еще больше сумятицы в мое сознание. Я даже не понимал, что собеседник записывает наш разговор, набирая текст на стоявшем перед ним компьютере.
Когда он часа через полтора дал мне подписать какие-то бумаги, отметив, что это пустая формальность, я это сделал практически не глядя. Я еще не понимал, что эти бумаги гораздо важнее всего, что я до сих пор подписывал. О каком чтении, о каком понимании написанного могла идти речь в том моем состоянии, тем более, что улыбчивый и доброжелательный «коллега» назвал это «пустой формальностью». Одна из этих бумаг была протоколом моего допроса, другая — постановлением о моем аресте.
Не нужен и адвокат.
— Зачем нам нужен посторонний человек при наших профессиональных дружеских беседах? Мы в состоянии сами решить свои проблемы, — увещевал меня Олешко. — Я тут для проформы в связи с адвокатом в протоколе все сформулировал как надо, но это вас не касается, не обращайте внимания. Если и когда вам адвокат понадобится, то я сам скажу и позабочусь об этом. Здесь у вас врагов нет.
С издевательским пожеланием хорошенько отдохнуть и позавтракать, сказав, что мы еще сегодня встретимся, он вызвал конвой, и меня увели из кабинета в тюрьму, находящуюся в едином комплексе со зданием Следственного управления и соединенную с ним небольшим коридорным переходом.
В маленькой комнате с крохотным зарешеченным окном под самым потолком мне предложили раздеться. Двое прапорщиков тщательно осмотрели и ощупали мою одежду и все другие находящиеся при мне вещи, переписали их, что-то отдали мне, что-то забрали в камеру хранения. Затем появился человек в медицинском халате — начал спрашивать о самочувствии, о болезнях, смерил давление. В осмотре меня особо удивил повышенный интерес к анусу — какое имеет значение, думал я, есть ли у меня геморрой или нет. Тогда мне было невдомек, что эта процедура никакого отношения к медицине не имеет — так проверяется «воровской карман».
Дальнейший мой путь по тюрьме в камеру пролегал мимо душевой. От предложения помыться я отказался. Зачем, полагал я, мыться в дурно пахнущем помещении. Все, вроде, выясняется. До вечера, ну, максимум, еще день я выдержу и без душа.
Ни отдыха, ни завтрака, конечно, не получилось. Да и как иначе могло быть с человеком, впервые в жизни услышавшим лязг закрываемой за ним тяжелой, окованной железом двери одиночной тюремной камеры? Оставшись один, я судорожно остатками сознания пытался понять, что происходит, вспомнить и проанализировать каждое слово, услышанное и сказанное за последние полсуток.
В этот день меня еще дважды выводили из камеры к следователю, и постепенно тон наших бесед менялся. От улыбок, дружеских рукопожатий и похлопывания по плечу в конечном итоге Олешко перешел на уговоры, визгливый крик и запугивание.
— Мы запросили разрешение на ваш арест у президента, и он его одобрил. ФСБ, — утверждал Олешко, — известно о ваших контактах с Чо Сон У и о том, что вы беседовали с ним на профессиональные темы. В ходе этих встреч и бесед вы передавали ему секретную информацию и секретные документы, получая за это деньги. Чо Сон У — кадровый сотрудник южнокорейской разведки — Агентства планирования национальной безопасности. За всем этим стоит ЦРУ США, куда и поступает в конечном счете вся информация. Это недопустимая для российского дипломата потеря бдительности перед происками империалистических врагов России во главе с Соединенными Штатами. Кстати, мы еще проверим, что вы там говорили в Госдепартаменте в Вашингтоне и в штаб-квартире НАТО в Брюсселе.
Несмотря на мое состояние, я, помню, и тогда был ошарашен такой риторикой. Какой год на дворе? Что предосудительного в моих контактах по долгу службы, и о какой секретной информации может идти речь? Причем здесь империалистические происки и ЦРУ? Причем здесь президент, и кто я такой, чтобы он санкционировал мой арест? В Брюссель и Вашингтон я летал в служебные командировки, отчитывался за них, да и на беседах был не один с российской стороны.
А Олешко, между тем, продолжал. Вот мне, мол, приходилось работать за границей в социалистических странах, и даже там всегда нужно было быть начеку. А уж при контактах с представителями капиталистических стран бдительность нельзя терять никогда. Для него, как я понимал, как мир однажды идеологически разделился на капиталистические и социалистические страны, так и остался разделенным, как Россия жила во враждебном окружении, так и живет.
Он всячески отрицал какую-либо взаимосвязь между получением Чо Сон У моего доклада на симпозиуме и арестом, поскольку очевидно, что эти сведения могли быть получены только путем мониторинга, — если не видео, то аудио, — нашей последней встречи в моей квартире, а на нарушение гарантированной Конституцией неприкосновенности жилища никаких законных оснований не было. О такой осведомленности свидетельствует одержимая настойчивость, с которой у Чо Сон У искали этот доклад, пренебрегая всеми законами. Олешко была выдвинута абсурдная в современной России версия, согласно которой арестом ФСБ предотвратила мой побег в Южную Корею, который я собирался якобы совершить, воспользовавшись предстоящей на следующий день командировкой. Он многозначительно намекал, что поездка Сысуева, в которой я должен был быть лишь одним из сопровождающих, была отменена именно по этой причине. То, что для выезда за рубеж уже давно не надо ждать оказии в виде служебной командировки и что само понятие «побег» сейчас совсем неуместно, ему, в силу менталитета, и в голову не приходило.
— Все бывает, все случается в жизни, Валентин Иванович, и теперь надо как-то выходить из положения, — со вздохом деланного сочувствия подытожил Олешко. — Здесь ваших врагов нет. Мы вам, конечно, поможем, но для этого вы должны сначала помочь нам.
В связи с этим мне предлагалось подтвердить и дополнить все, что известно ФСБ о моих преступных контактах с Чо Сон У и Агентством планирования национальной безопасности, иначе он вынужден будет перейти к «специальным методам допроса».
— Вы, конечно, о них читали и в литературе, и в прессе. Сможете убедиться в правдивости написанного на себе.
— Ваших детей мы пока не трогаем, — продолжал он, — но нам ничего не стоит прекратить их пребывание в Сеуле и посадить в соседние с вашей камеры, чтобы узнать, как они попали в Южную Корею и чем там на самом деле занимаются под предлогом стажировки и учебы.
— Подумайте о сыне и дочери. Они только начинают жизнь, и не хотелось бы ее портить с самого начала.
— Да и условия в изоляторе могут быть разными. Вы этого еще не знаете, но узнаете. Одного моего звонка для этого будет достаточно.
— Суд, конечно, независим, — издевательски усмехнувшись, отметил Олешко, — но он очень прислушивается к нашему мнению. Будете делать, как я вам говорю, через месяц-полтора мы вас выпустим из изолятора под подписку о невыезде. А судьи совсем иначе относятся к тем, кто не находится под арестом. Да и с женой будете все это время видеться регулярно.
— И не вздумайте сопротивляться. Мы — система. Были, есть и будем. Против системы бороться бесполезно, — закончил он свои наставления.
Вечером на следующий день, в воскресенье, на допросе к Олешко присоединился человек, которого он представил как заместителя начальника Следственного управления ФСБ, генерал-майора. Суть его рассуждений сводилась к тому, что не надо вынуждать следствие на крайности, тем более что в мою задачу входит только подтвердить своими словами и так давно известное. В этом случае со мной поступят, как и с неким Макаровым, сотрудником Департамента консульской службы МИДа, т. е. освободят от наказания по амнистии, о которой будет хлопотать перед президентом сама ФСБ. (По сведениям прессы, сотрудник МИД
