его услуг. Напротив. Именно с гонорара и необходимости подписания соглашения с моей женой он и начал разговор. Иными словами, ордер на мою защиту ему был выдан без какого-либо соглашения с моими родственниками, видимо, в расчете на то, что оно будет впоследствии заключено. Примечательно, что ордер, если верить официальному письму Олешко моей жене, был выдан 9 июня 1998 года, почти за месяц до ареста и возбуждения против меня дела. Звали этого адвоката Александр Иванович Коновал.
С первых же минут его нахождения в кабинете следователя было видно, что этот вертлявый молодой человек знаком со следователем и вообще свой в Следственном управлении. В поисках кофе он бегал по кабинетам, с Петуховым живо обсуждал годы учебы в одном и том же вузе — Военном университете Министерства обороны. Со мной он встреч наедине не имел, а его рекомендации «по ходу дела» сводились к тому, что, мол, не нужно раздражать следователя, нужно содействовать его работе, соглашаться со всем и признавать свою вину, а предварительное следствие потому и называется предварительным, что вся правда все равно будет выясняться в процессе судебного следствия.
Как впоследствии стало ясно, не самый известный в стране молодой адвокат Коновал действительно был своим человеком в Следственном управлении ФСБ. Он числился адвокатом у уже упоминавшегося Владимира Макарова и Валерия Оямяэ — бывшего сотрудника одной из российских спецслужб. Оба они были в разное время осуждены на семь лет лишения свободы за государственную измену. Их дела слушались тихо и прошли мимо средств массовой информации.[26] С Валерой Оямяэ осенью 2001 года мы сидели в одной камере в «Лефортово». Мы много говорили, нашли даже общих знакомых-мидовцев, работающих по скандинавским странам. В отношении Коновала он был сдержан, но хороших слов в его адрес я не слышал.
Участвовал Коновал, по предложению следователя, и в деле профессора МГТУ им. Баумана Анатолия Ивановича Бабкина, обвиненного в шпионаже по делу Эдмонта Поупа и приговоренного к восьми годам лишения свободы условно. Он и убедил супругов Бабкиных не предавать дело огласке.
Специализация и подлинная профессия Коновала из сказанного выше очевидна. А с учетом того, что жена профессора Бабкина Галина Александровна 20 декабря поздравляет бывшего адвоката своего мужа с Днем чекиста, вообще не оставляет сомнения.[27]
Моя жена, несмотря на настойчивость Коновала, а может быть, и по причине его назойливости, поняла, что с ним соглашение заключать нельзя. По рекомендации друзей, она пригласила мне настоящего адвоката, защищавшего мои интересы, Юрия Петровича Гервиса, который появился у меня 15 июля, на 11-й день задержания и допросов, уже после официального предъявления обвинения. И с точки зрения здравого смысла, и с точки зрения закона до этого у меня не было защитника, поскольку с Коновалом никто соглашения не заключал, денег не платил, ордер ему выписали авансом и потому незаконно, а, следовательно, и само его участие в моем деле было незаконным.
До адвокатуры Юрий Петрович служил в управлении ФСБ по Москве и Московской области следователем и на первой же нашей встрече сказал, что он специалист по такого рода делам, которое ведется в отношении меня. Не знаю, как он относился к своей организации, когда там работал, но в нынешнем своем качестве явно не воспринимал ее с почтением и не скрывал этого. Знание вопроса «изнутри» позволяло ему видеть мое дело со всех сторон и прогнозировать выверты следствия. Впоследствии он часто, выступая в суде и в прессе, начинал свою речь словами: «Меня учили заниматься такими делами и ловить шпионов, но здесь не тот случай. Это я говорю и как профессионал, и как адвокат».
Эмоционально сдержанный и в должной мере профессионально циничный, он сразу же дал мне установку:
— Не идите на поводу у следствия, не вздумайте оговаривать себя. Они блефуют. Если бы были хоть какие-то улики против вас, то их бы давно предъявили. А они лишь пытаются что-то вытянуть из вас и на ваших показаниях построить обвинение. Трудно сказать заранее, что получится из моей работы, никаких обещаний я вам дать не могу. Будем бороться. И главное — ничего не бойтесь, я с вами.
По мнению Гервиса, самой лучшей линией защиты должно было бы быть мое молчание на допросах. Но время упущено. Он-то мне впервые и разъяснил, что такое статья 51 российской Конституции, позволяющая человеку не свидетельствовать против себя и своих родственников, и другие мои права. Стало ясно, почему меня практически лишали адвоката все предыдущее время.
Его рекомендации касались и поведения в камере:
— Будьте сдержаны, не откровенничайте и не болтайте лишнего. С вами наверняка не случайные люди. Не болтайте и в других помещениях тюрьмы.
О последнем я догадывался, поскольку читал и Солженицына, и детективы. Логика тюрьмы подсказывала, что другого и быть не может. Но, с другой стороны, я искренне не понимал, чего мне в этой связи бояться. Что бы я ни сказал, это никак не могло свидетельствовать о моей вине, поскольку ее не было и все обвинения были надуманными.
Но Юрий Петрович знал лучше. Именно с учетом этого, мы с ним и беседовали в маленьких, летом душных, а зимой холодных, адвокатских комнатах «Лефортово». Что-то писали, прикрывая рукой, что-то говорили губами, что-то оставляли для обсуждения в зале суда. Зачастую говорили и вслух, чтобы через несколько дней получить ответ или от следователя в период следствия, или от судьи, когда уже шел суд. То, что изолятор прослушивался насквозь, практически не скрывалось. Стоило пошептать в камере своему соседу на ухо, как тут же открывалась «кормушка» и следовал окрик вертухая:
— Не шептаться!
Вслух говорить можно было сколько угодно и что угодно.
Конечно, появление адвоката и его рекомендации придали мне бодрости. По словам Юрия Петровича, в первое время нашего знакомства мое поведение, речь и реакция на происходящее были, мягко говоря, неадекватными. Плечо рядом во враждебном окружении, связь с внешним миром — это большая поддержка. Я понял, что не одинок, что далеко не все считают меня шпионом. Я стал хоть что-то узнавать о своей семье, о событиях, происходящих вокруг.
Важно было и присутствие адвоката на допросах, чтобы он мог отслеживать мои права и не давать возможности следователю прибегать к ухищрениям, которые потом обернутся против меня. Я, например, говорю, что обедал несколько раз с Чо Сон У и приглашал его в гости. Петухов записывает в протокол: «Я обедал несколько раз с сотрудником АПНБ Республики Кореи Чо Сон У и приглашал его в гости». Разница, вроде бы, небольшая, но именно она и позволит в дальнейшем говорить следователю: «Вы же сами его называли сотрудником АПНБ и, значит, знали об этом».
Юрий Петрович был рядом со мной все три с половиной года, пока шли следствие и суд. Я ему очень благодарен и за профессионализм, и просто за дружеское отношение и человеческую поддержку.
Еще раньше, чем адвокат, в моем деле появился надзирающий прокурор. Об этом следствие позаботилось в первую очередь, обратившись уже на следующий день после моего ареста с просьбой возложить надзор на Главную военную прокуратуру. Такое обращение само по себе недопустимо, так как является вмешательством в осуществление прокурорского надзора. Однако просьба была удовлетворена, и военный прокурор не только надзирал за следствием, но и поддерживал обвинение в суде. Сколько бы защита ни заявляла о незаконности участия в деле гражданского лица военного прокурора, приводя не оставляющие сомнений цитаты из закона о прокуратуре, все ходатайства на этот счет были отклонены. Причем я никогда в жизни не носил погоны, не был даже на военных сборах после окончания института, поскольку студенты МГИМО в то время были освобождены от этой повинности, и мы получали звание младшего лейтенанта запаса, не приняв присяги.
Не стоит долго гадать, почему следствию понадобился именно военный прокурор. Следователи с самого начала прекрасно знали, что у них нет ничего, что можно было бы предъявить в качестве доказательств в раздуваемом деле, поэтому нужно будет укрывать допускаемые ими натяжки, фальсификации и нарушения. Не только прокурор, но и все эксперты, проводившие экспертизы степени секретности документов, кроме одного, включенного по моему ходатайству, все понятые, присутствовавшие при различных следственных действиях — обысках, опознаниях, осмотрах документов, все переводчики — были военнослужащими. А как признавал Путин еще будучи секретарем Совета безопасности и директором
