адвокатами я подал жалобу в районный суд на условия содержания в изоляторе с точки зрения как внутреннего законодательства, так и Европейской конвенции по защите прав человека и основных свобод. Основной упор в жалобе был сделан на крайне низкий уровень медицинского обслуживания, отказ разрешить проведение независимого квалифицированного осмотра врачами международных организаций «Врачи мира» и «Врачи без границ», отсутствие питания в дни выезда из СИЗО, условия доставки, бесконечные переводы из камеры в камеру и условия в самой камере, исключающие возможность даже краткого уединения. Обратил внимание я и на незаконность существования изолятора в подчинении ФСБ.
Думаю, что я был первым за всю историю «Лефортово», кто это сделал, поскольку моя жалоба вызвала совершенно неадекватную реакцию у администрации. Через день меня вызвали к заместителю начальника изолятора, где в присутствии начальника медчасти потребовали обосновать и разъяснить представленную жалобу. При этом мои собеседники имели на столах перед собой перепечатанные копии жалобы, хотя она была написана мной от руки. Мои ссылки на то, что я не вижу предмета разговора, что закон запрещает перлюстрацию переписки заключенных с судебными и надзирающими органами, опровергались тем, что, мол, это особый случай, поскольку администрация не может не обращать внимания на жалобы, связанные с условиями содержания.
Для того чтобы придать беседе многозначительный характер и морально подавить меня, на всем пути от камеры до кабинета заместителя начальника СИЗО меня, помимо конвоира, сопровождал оперативный сотрудник с видеокамерой, назойливо ведший съемку. Сотрудники с видеокамерами были расставлены и по маршруту следования.
Согласия на съемку, конечно, никто у меня не спрашивал, о ней даже не предупредили. А мой протест заместитель начальника изолятора отвел утверждениями, что снимают всех — такой порядок, и что у меня не может быть оснований для отказа от съемки.
Наш разговор окончился ничем. Я лишь подтвердил свое намерение дать ход жалобе, и она была отправлена в Лефортовский межмуниципальный суд. 17 декабря 2001 года судья вынесла определение, что мое заявление не соответствует закону, поскольку в нем, в частности, отсутствует-де полный адрес органа, чьи действия обжалуются, и не уплачена госпошлина. Мне предлагалось до 27 декабря устранить указанные недостатки, иначе заявление будет считаться не поданным. Это определение я получил в камере вечером 27 декабря — в пределах одного городского района письмо якобы шло десять дней, и установленный судьей срок на устранение недостатков был автоматически упущен. Жалоба не была рассмотрена.
Разрешение на свидание между узником и его родственниками — мощный фактор воздействия как на арестованного, так и на его близких. «Будете делать, как вам говорят, встречайтесь с женой хоть каждую неделю», — говорил мне Олешко. «Никуда не пишите и не жалуйтесь, вы делаете только хуже себе и вашему мужу», — говорил другой следователь жене. Мы ослушались советов, и в результате первое свидание дали только через десять месяцев после ареста. Причем не с женой, а с дочкой. И хотя я был рад встрече с Надеждой не менее, чем с Наталией, но следствие продемонстрировало свою «принципиальность» и дало понять, что его советами пренебрегать не следует.
До этого и я, и жена в устном и в письменном виде многократно просили о свидании и регулярно получали отказ. Официально Петухов при этом ссылался жене на «характер уголовного дела» и «тяжесть преступления», в котором я обвинялся, прямо нарушая закон, который гласит, что «подозреваемый с момента задержания вправе иметь свидание с защитником, родственниками и иными лицами», и не делает никаких исключающих оговорок. Генеральная прокуратура, куда Наталия направила жалобу, не усмотрела нарушения, поскольку, дескать, «предоставление свидания обвиняемому с родственниками является правом, а не обязанностью следователя».
Не видел я своих родных и в периоды, когда мое дело находилось в Верховном суде: с марта по сентябрь 2000 года и в декабре 2001 года. В общей сложности еще более полугода. Верховный суд, видите ли, настолько занят, что такие разрешения не выдает. До людей и до закона ему дела нет, он работает на себя.
Но разрешение на свидание — полдела. Далее — его организация, чем также занимается администрация изолятора. Свидание может быть три часа, как разрешает закон, а может быть час или полчаса, как разрешит администрация, оно может проходить в непосредственном контакте, когда можно поцеловать друг друга и взять за руку, а может быть через стекло по телефону.
Не считая первого свидания с дочкой, которое было организовано в кабинете следователя и под его надзором, все остальные мои встречи с родными в «Лефортово» проходили в течение часа и через стекло. При этом необходимости в телефоне не было, поскольку в маленькой разделенной стеклом и решеткой кабинке все и так было слышно, но телефонную трубку в любом случае нужно было снять и положить рядом. В задачу сидящего поблизости вертухая входило недопущение недозволенных тем в ходе беседы. Другое дело, что многие из них откровенно спали во время свиданий.
Причины появления «дела Моисеева»
О том, почему в последние годы в России стала возможна фабрикация «шпионских» дел, и о шпиономании, правозащитниками и журналистами сказано немало. Если подытожить, то за этим стоит ностальгия по сверхдержаве и власти, которой обладал КГБ, осуществлявший тотальный контроль за обществом и государством. Ни чем иным, как попыткой вернуть былую власть, объясняется стремление спецслужб запугивать граждан, запрещать им жить и работать так, как они намерились, наслушавшись демократических лозунгов. Модный нынче оксюморон «управляемая демократия» — это ползучая реставрации коммунистического режима с элементами рыночной экономики.
Пока политические партии публично выясняют отношения и меряются силами, в стране сформировалась внешне незаметная, но влиятельная и всепроникающая политическая организация. Так назвал Федеральную службу безопасности губернатор Владимирской области Николай Виноградов, выступая на торжествах по случаю 85-летия областного УФСБ, и отметил, что «разруха в умах (видимо, тех, кто этого не понимает) проходит».[56]
Но это общее, а есть еще и конкретные частные цели. Скорее всего, мне никогда не узнать доподлинно, почему возникло дело против меня, кто и зачем его инициировал. Все это надежно скрыто под грифом «совершенно секретно» в деле оперативной разработки ФСБ, а это ведомство не склонно делиться с кем-нибудь своими секретами — подлинными или мнимыми.
Ценность «оперативных данных», т. е. данных подслушивания, подглядывания, доносов осведомителей, на которые так любят ссылаться «компетентные органы», как раз и заключается в их скрытности от посторонних глаз, в том, что они строятся на догадках, предположениях, недосказанности, которые не могут быть ничем подтверждены. Собственно этого и не требуется. Чего стоят, например, оперативные записи якобы наших бесед с Чо Сон У, если даже экспертиза не смогла подтвердить, что на пленке наши голоса? Тем не менее на основании этих записей признано, что Чо меня «опрашивал». Если сами по себе документы, содержащиеся в деле, я уверен, не представляют какой-либо тайны, то развернутая вокруг него возня, «кухня» его изготовления — это то, что не предназначено для широкой огласки, и будет сделано все, чтобы правда никогда не стала известна.
Кроме того, мое дело нельзя рассматривать в отрыве от его внешнеполитической составляющей, т. е. российско-южнокорейских отношений и «дипломатического скандала», который был вызван высылкой из Москвы обвиненного в шпионаже советника посольства Республики Кореи и официального представителя южнокорейской спецслужбы Чо Сон У. Это в еще большей степени заставляет скрывать истину, учитывая, что такие шаги практически никогда не остаются без последствий, особенно на Востоке, где не забывают обид и умеют ждать долго, чтобы напомнить о них.
Пытаясь понять причины появления «дела Моисеева», ограничимся поэтому основанными на известных фактах гипотезами, которые позволят максимально близко подойти к истине. Многие из них изложены в прессе и выступлениях следивших за делом наблюдателей.
