убрав меня, освободить должность, которая является ключевой для формирования российско- южнокорейских связей и через которую, как через диспетчерскую, они все проходят. Но сила удара оказалась чрезмерной. Не был учтен зуд шпиономании, который охватил в то время ФСБ, и стремление ее сотрудников заработать служебные очки на изобличении «шпионов».
Атака по принципу «держи вора!» была начата в 1996 году, когда посольство России в Сеуле высказало уверенность в утечке сведений по некоторым проблемам российско-южнокорейских отношений.
Эта информация поступила как в МИД, так и в ФСБ, а также в другие ведомства. В МИДе она не вызвала никакой сенсации и даже разговоров, поскольку всем были понятны мотивы ее появления, с одной стороны, а с другой — наша позиция по тем конкретным вопросам, указанным в информации, была настолько прозрачной и ясной, без каких-либо подвохов и подводных камней, что тайны не представляла: мы хотели как можно больше получить денег в счет компенсации за бывшую российскую земельную собственность в Сеуле и продать как можно больше оружия южнокорейцам в обмен на обещание дружбы. Посольская информация была воспринята как попытка «прикрыться» и оправдание топтания на месте в переговорах, которые было поручено вести посольству. Посольство готовило и все материалы к переговорам, лишь периодически информируя Москву об их содержании.
Да и в целом в МИДе было понятно, что наши действия и планы на Корейском полуострове, где российское присутствие в 90-е стремительно приближалось к нулю, были настолько очевидны с точки зрения беспомощности, что значимой утечки информации просто быть не могло.
В ФСБ же посольская информация, судя по всему, приобрела в силу существовавшей там обстановки самостоятельное значение, независимо от того, какие цели и что имели в виду ее авторы. Без разбирательства в существе вопроса, она была воспринята как команда «фас!». В оперативную разработку были взяты все контакты южнокорейских дипломатов в Москве, в первую очередь, видимо, открытых представителей спецслужб РК.
«К нам, — рассказывал анонимный сотрудник Департамента контрразведки ФСБ в интервью газете «Труд», — поступила оперативная информация, что южнокорейская сторона как-то уж слишком хорошо осведомлена о некоторых важных моментах российской политики. На весьма серьезных дипломатических переговорах оказывалось, что наши партнеры знают больше, чем нам бы хотелось».[69]
А оперативная разработка сотрудников посольства — это не единицы и даже не десятки человек. Не трудно себе представить, какие силы и средства были задействованы на это. Рано или поздно нужно было отчитываться за проделанную работу, и безрезультатно окончиться она, с точки зрения инициаторов и исполнителей, просто не имела права. Ставкой было, как минимум, карьера и служебное благополучие. Более двух лет бесплодного наружного наблюдения, прослушивания телефонных разговоров, скрытого записывания бесед, фотографирования и видеосъемок — за все нужно было отчитываться и оправдываться перед раздраженным отсутствием результатов начальством.
У начальства в свою очередь тоже был повод для волнений: центр явно отставал в бдительности от периферии. В Санкт-Петербурге шел громкий процесс над «норвежским шпионом» Александром Никитиным. Во Владивостоке поймали «японского шпиона» Григория Пасько. А в Москве «трудились» лишь над делом психически нездорового «английского шпиона» Платона Обухова. Нужно было «шпионское» дело, и не просто дело, а показательное, громкое.
И тут — удача! Наконец-то в результате прослушивания квартиры зафиксирована передача какой-то бумаги под интригующим названием «Политика России на Корейском полуострове». Не беда, что, как потом выяснилось, это был текст уже озвученного публичного доклада, что ничего даже напоминающего секреты в нем нет. Но есть факт передачи, есть задержанный, а затем и поспешно выдворенный из страны южнокорейский дипломат, есть арестованный за передачу российский гражданин — значит, операция успешно завершена. Все остальное — улики, доказательства — дело техники и опыта, которых не занимать. Скелет есть, а мясо можно нарастить в процессе следствия. В истории спецслужбы были дела и покруче и с людьми гораздо более значимыми. Преемственность — большое дело.
Кстати, в разглашении сведений о российско-южнокорейских связях, о чем, собственно, первоначально в информации посольства шла речь, я даже не обвинялся, а утечка материалов по Северной Корее, как выяснилось в суде, продолжалась и во время моего пребывания в «Лефортово».[70]
Для того чтобы показать свой успех, ФСБ не жалела ярких красок и превосходных степеней в описании меня и моей хоть и руководящей, но весьма скромной должности в МИДе. С ее подачи «Независимая газета» утверждала: «Арестованный органами ФСБ по обвинению в шпионаже заместитель директора Первого департамента Азии МИД РФ Валентин Моисеев являлся крупнейшим российским специалистом по Северной и Южной Корее и фактически единолично формулировал позицию МИДа в отношении Сеула и Пхеньяна, так как дипломатов такого класса там больше нет»[71] и, разумеется, по мнению сотрудника ФСБ, «равного ему по ценности агента у них (южнокорейцев. —
Возня ФСБ вокруг южнокорейского посольства проходила на фоне раздражения властей от агрессивного и бесцеремонного поведения южнокорейцев в России. Специалистам было понятно, что и кто стоит за вдруг проснувшимся интересом российских СМИ к событиям 1983 года, за дорогостоящими экспедициями журналистов к месту падения пассажирского самолета в океане. Или за тем вниманием, которое неожиданно стали привлекать лесозаготовки, осуществляемые на территории России северокорейцами, тихо, кстати, свертываемые ко времени пробуждения «внимания».
Трудно понять с позиций целесообразности истинные цели передачи в 1994 году шифрпереписки Москвы и Пхеньяна накануне и в годы Корейской войны. При том, что все остальные государства, причастные к тем событиям, держат свои материалы в секрете.
Первый сигнал «угомониться» для южнокорейцев прозвучал в октябре 1996 года, когда во Владивостоке неизвестными был убит в подъезде своего дома вице-консул, советник генерального консульства Республики Кореи в этом городе Цой Док Кын.
На Дальнем Востоке у корейцев свои интересы, обусловленные историей и заходящие столь далеко, что даже на официальном уровне они не раз заявляли, что после объединения страны они могут и не согласиться с существующей российско-корейской границей, согласованной с КНДР.
Сигнал не был понят. Южнокорейцы наивно предлагали финансовую помощь для раскрытия преступления, полагая, что неудачи в поисках преступника объясняются недостаточным финансированием розыскных служб.
Нужно было как-то поставить южнокорейцев на место. Громкий шпионский скандал был как нельзя кстати и, похоже, решения, связанные с ним, принимались без особых сомнений.
Размышляя над произошедшим, я не могу не отметить, что моя должность в МИДе не пустовала ни минуты. Меня сменил Георгий Давидович Толорая — дипломат «российского призыва», начавший карьеру перед распадом Советского Союза сразу с должности начальника корейского отдела в МИД РСФСР не без протекции своего тезки заместителя министра иностранных дел России Георгия Фридриховича Кунадзе. Когда-то мы вместе работали в ИЭМСС, потом в Пхеньяне — он там был в Тогпредстве. Я даже давал ему рекомендацию для вступления в партию, куда его, правда, не приняли. Зато потом он козырял тем, что в партии никогда не состоял, не уточняя, по какой причине.
Вернувшись в марте 1998 года из Сеула, где был советником-посланником, он четыре месяца был в отпуске, отказываясь от других предложений, выжидая и добиваясь назначения именно в Первый департамент Азии на должность не ниже заместителя директора. До этого он предлагал мне поменяться местами, поехать советником-посланником в Южную Корею и освободить должность в Москве, но это не входило в мои планы.
