гораздо проще и гораздо огромней, чем иной раз мы это представляем себе. Ленин — для тебя, для меня, для всех — это как дыхание, как удары доброго здорового сердца. И для меня становится почти реальным, существующим здесь, возле, вот сию мипуту, течение твоей мысли — ручеек, выбегающий из океана мысли ленинской.
И память переносит меня в недальнее прошлое. Тебе шел восемнадцатый.
Как-то, вернувшись из книжного магазина, я предложил:
— Саня, не сходишь ли со мной: купил, понимаешь, подписное издание — Ленин, полное собрание сочинений, — и почти три десятка томов можно забрать сразу. Поможешь?
Ты подпрыгнул так, что забренчала посуда в буфете, и заголосил на радостях:
— Папа, ты гений! Пошли немедленно!
Тот день обернулся для тебя праздником. Мы принесли книги, и, пока я расставлял их по полкам, ты раскрыл наугад одну: двадцать девятый том, «Философские тетради». Полистал…
Место на полке между двадцать восьмым и тридцатым надолго так и осталось незанятым… Ты уселся за свой столик возле балкона и не оторвался от книги до позднего вечера.
Их было много — таких вечеров.
Отложив другие дела, ты сидел над Лениным. Никто не отвлекал. И сама тишина, непривычно и необъяснимо воцаряющаяся во всем большом, вечно стукающем и гомонящем доме, записывалась к тебе в союзники… Я понимал состояние, которое тебя охватывало и которого нельзя было не заметить: таким человек бывает, когда занят любимой работой — захватывающей и отключающей от всего остального, работой, которая идет как надо.
Однажды, уже поздней ночью, ты закрыл книгу, и я услышал слова, сказанные скорее всего не мне — себе самому.
― Ну до чего ж здорово, до чего замечательно жить в мире после такого человека… Такая уверенность, таким богачом себя чувствуешь! — И, уже обращаясь ко мне: ―Вот поговоришь с ним, с Лениным, и понимаешь, до чего много ты можешь, до чего много требуется от тебя — от человека…
И вот сейчас рядом с твоим письмом — изученный тобою ленинский том.
Твой мир живет рядом со мной, живет во мне.
Но не значит ли это, что и сам ты тоже здесь, рядом?
ПИСЬМО ОДИННАДЦАТОЕ
«Саша, хороший мой!.. Я слишком счастлива — сегодня пришло сразу три твоих письма. Чем больше твоих писем, тем светлее и радостней день, мне становится легко от мысли, что ты думаешь обо мне. Сегодня была у твоей мамы. Мы говорили долго. Как было бы хорошо, если б ты был вместе с нами! Знаешь, мне кажется, что твоя мама не очень мне верит. Прошу тебя, не пиши об этом ей. Просто все было бы гораздо проще, будь ты рядом.
Могу ждать не только эти два года, а столько, сколько будет нужно, лишь бы потом ты был рядом всегда.
…Мне твоя любовь дает силы ждать, ждать, ждать. Ждать, когда ты приедешь и скажешь: «Вот и все, я больше никуда не уеду, родная». Я так хочу слышать от тебя: «Родная». В эти минуты я самая счастливая на белом свете.
Сегодня у нас чудеснейшая погода. Даже с крыш капает. Идет крупный снег. В такую погоду на человека наплывают воспоминания. Мне сейчас вспомнилось стихотворение:
А было время, когда я ни на что не надеялась.
Мне становится спокойно и хорошо только наедине со своими мыслями, а догадаться, о чем я думаю, не так уж трудно, любимый…
И опять мысли о твоей маме. Помнишь, ты мне говорил, что она чутко улавливает девичий характер? Да, ты был прав. С ней можно поделиться самыми сокровенными думами. Она очень беспокоится о тебе. А я тоже хороша — проговорилась, что ты отморозил щеку. Ругай меня, каюсь.
Помнишь, в песне: «Если можешь, прилетай скорей!»
Прилетай, я очень жду…
Твоя Татьянка».
«20 февраля.
Здравствуй, Татьянка, любимый и дорогой мой человек!
Не утерпел я до вечера, до того времени, когда все стихнут и я опять останусь наедине со своими мыслями, а значит — наедине с тобой. Прочитал твое письмо, и нестерпимо захотелось ответить на него немедля.
Родная моя, помнишь, в одном из писем я толкнул идею (сейчас признаю ее идиотской) устраивать заочные вечера поэзии? Не надо их. Не надо поэзию совать в прокрустово ложе. Это я понял наконец-то. Твои письма, каждое твое письмо, для меня — поэзия, большое, огромное наслаждение. Поверь, это так…
Скажи мне, Татьянка, почему тебе показалось, что моя мама не верит тебе? Ты слишком мнительна… Она верит мне, а я верю тебе, значит, и мама тебе верит. Когда я ей рассказал о тебе (помпишь, когда это было?), она мне сказала: «Я верю, что ты нашел свое счастье, и только от тебя зависит не потерять его». Так что брось сомневаться.
А теперь, как говорил Шолом-Алейхем, поговорим на более веселые темы. Можешь меня поздравить: я лишился одного зуба. У этого зуба длинная история: год назад я расколол его на три части (зуб коренной), наткнувшись на приличный камень в каше. Две части покинули мою грешную челюсть сразу же, а третья никак выпадать не хотела, да я и не очень печалился: осталась как раз передняя часть, вытащить — будет щербина. Несолидно. Сегодня я его расшатал до страшной боли. В санчасть идти желания нет, и я пошел на то, на что ни разу в жизни не решался: попросил товарища выдернуть этот остаток каменного века. Примитивно. Плоскогубцами.
Опытный слесарь оказался…
А то, что ты проговорилась моей маме про мою помороженную щеку, — не беда. Только не проговорись, что я тут начал зубы плоскогубцами дергать: шум будет.
Ты знаешь, я очень устал за день. Первый раз над письмом тебе буквально глаза слипаются… Извини, любимая, кончаю писать,
