Жаль, что старшина от рождения не расположен к философии, а то и его взяли бы в оборот.
Да, братья-философы, так у нас и получается: начал с Александра Ивановича, а кончил старшиной… Коль дело до него дошло, надо закругляться.
Знаешь, уже не 26-е, а 27-е — наше счастливое число. И спать не хочется, но — надо. Как в песне, помнишь:
А почему я — не милицейский? Прости, заговариваюсь…»
Вроде бы совсем обыкновенные эти две последние строчки: позавидовал мимоходом — так, чуть-чуть — милицейскому сержанту. Дома, дескать. А я…
Признаюсь тебе: послышалась мне за простыми словами неведомая солдатская тревога. И вот все больше, все неотступнее… Она уже не твоя, а моя тревога, и уже слов не подберешь — пояснить, а все растет. И… гаснет. Потому что дальше в письмах одна огромная и неистребимая вера.
Я говорю — вера. А если вглубь, в самую суть ее посмотреть — что там? Может, она просто как непрерывный подъем к тем вершинам воли и духа, откуда неразличимы становятся все беды и страхи, такие несоизмеримые обычно с тем, что вобрало в себя короткое слово «долг»?
«28 февраля.
Сегодня целый день не нахожу себе места… Может быть, потому, что опять уже четвертый день нет письма от тебя. А может, потому, что погода сегодня такая: пасмурно, тепло и, совсем как весной, тает снег под ногами. В такую погоду, как никогда, наплывает на меня неизлечимая моя сентиментальность, не хочется ничего, только одно: думать о тебе… И хочется быть одному. И еще очень чутко воспринимается хотя бы маленькая грубость людей. И бесит людская глупость, пусть небольшая и едва заметная в другое время, но в таком состоянии она мне кажется великой глупостью. Все чувства обострены до предела: задень — плохо придется тому, кто заденет. В такие моменты ко мне подходить опасно.
Ничего, это пройдет. Главное — дождаться 1-30 завтрашнего дня и в этот час твоего письма…
Вот и еще один месяц позади, и уже через 18 месяцев мы встретимся с тобой, чтобы никогда не расстаться больше. Отмечаю на своем календаре: 552 дня. И ты тоже отметь…»
Строки из Татьянкиных писем:
«…А верь любви моей», — почему-то сейчас мне вспомнилась эта последняя строчка подписи Гамлета. Да, верь мне, верь… Итак, сколько же осталось на нашем календаре?!»
«…Да, самое дорогое в отношениях людей — это чистота и правда».
«…Мне сейчас ничто не страшно. Весь мир лежит у моих ног, а я принадлежу прекраснейшему в мире из людей — тебе».
Ты прочтешь их в самом начале марта, когда на календаре твоих надежд останется до встречи всего- то «полтыщи» ночей и дней, с небольшим, правда… А на календаре твоей жизни — тридцать шесть вечеров. Рассветов — на один больше.
За этот срок ты успеешь паписать Ей почти четыре десятка писем, наполненных верой и предчувствием счастья. А сквозь многие — и это очень для меня важно — явственно будет просматриваться вся твоя жизнь, с самых детских лет. И сколько же воспоминаний они вызовут!
Но это потом, чуть позже.
А сейчас — первое из мартовских писем.
«1 марта.
Мои ожидания оправдались, сегодня получил твои письма. Два. Ты, родная, очень помогаешь мне в этой, признаться, нелегкой жизпи.
Знаешь, Татьянка, если бы не ты, я бы еще очень долго, может быть, не смог стать таким, каким становлюсь сейчас. Я все чаще замечаю в себе злейшую нетерпимость ко лжи, пошлости и подлости, даже самой маленькой (впрочем, о маленькой подлости речи быть не может, ибо это понятие не вяжется с маленьким). Сегодня на заседании бюро комсомола при разборе одного персонального дела я не стерпел, слушая, как один из членов бюро, который (все знают) грешил вместе с обвиняемым, начал ставить ему в укор его грехи. Я был в бешенстве и, нарушая все правила, заявил, что он не имеет морального права судить товарища. Когда злость прошла, вернее, когда я чуть-чуть остыл, то понял, что не совсем вовремя поднял этот вопрос, подорвав в какой-то мере авторитет бюро в глазах «подсудимого», но не в этом суть. Суть в том, что я, благодаря тебе и твоей чистой и прекрасной любви, становлюсь лучше в нравственном отношении.
Ведь это прекрасно — чувствовать себя честным во всех отношениях и бороться за честность. Да, а когда-то я понятия не имел, что может сделать настоящая любовь».
О, она столько может, сын! Ей дана изначально такая сила, о которой даже сама не знает, как не знает на ниву рухнувший проливень о том, что смывает пыль, что выхватывает — к солнышку — ростки зерен…
Зерна, оброненные в тебя матерью.
«…Татьянка, еще раз ты в своем письме подтвердила общность наших взглядов, интересов, даже привычек. Я так же, как и ты, люблю иногда подойти к человеку, отозвать его в уголок (для большего эффекта!) и шепнуть ему на ухо: «Понимаешь, все еще будет!» Потом хлопнуть по плечу что есть силы и… извиниться.
Да, любимая, все еще будет… Не исключая и раннего подъема.
Поэтому бегу спать. Извини.
Целую тебя, родную мою. Твой Сашка».
«3 марта.
Извини, что вчера не мог поговорить с тобой: была опять очень срочная работа. Только что кончил ее. Татьянка, ты знаешь эту песню?
Вчера она опять вспомнилась мне, когда обыкновенный теплый и пасмурный весенний день вдруг начал хлестать по степи колючим снегом и постепенно холодеющим ветром. Всю ночь пурга веселилась, днем чуть улеглась, а теперь снова начинает крутить снега. За какие-то сутки намело столько снега, сколько не было здесь ни разу за зиму. Это я говорю абсолютно без преувеличений. Будь метель и ветер чуть
