Обед был великолепен. На столе стояла кружка с солью и котел дымящегося мяса. Это, конечно, было счастье! Ели кто сколько хотел. Макали мясо в соль. Более вкусной еды я никогда не едал!
После обеда сидели разомлевшие, курили, еле-еле перебрасывались словами. И вдруг покой нарушился. Эвенки, те, что привезли мясо, спустившись немного вниз, обнаружили труп Бациллы.
И вот я еду на лодке. Мишка Пугачев плыть наотрез отказался. Я ему ни слова не сказал о Назарке, все наблюдаю. Но то, что он не хочет плыть, говорит уже о многом. Хотя, как знать, — Достоевский утверждает, что преступника всегда тянет на место преступления. По его теории, Мишка должен был бы торопиться. Но он наотрез отказался.
Бацилла лежал на коряге лицом вниз. Он раздулся. Кожа на шее у него лопнула от воды и солнца. Видеть все это было неприятно. Но надо было не только видеть, но и снять Бациллу и завернуть труп в брезент. Баженов, как всегда, крестился, приговаривая: «Господи спаси и помилуй... Спаси Христос...» Перваков все делал молча. Поплыли к лагерю. Я смотрю неотрывно на брезент, в который завернут Бацилла, и думаю: вот и нет человека. Теперь уже совершенно ясно, что нет. Может, далеко-далеко осталась мать. Может быть, есть отец. Они ничего не знают про своего сына и никогда не узнают, как он тонул, а его не спас товарищ только потому, что слишком много зла он причинил ему, как лежал на дне лодки, завернутый в брезент, возле моих ног.
Бацилла! Кто-то дал меткую кличку ему. Бацилла!!
Похоронили его Баженов и Зимин, самый никудышный из заключенных. Он похож на нищего, оборванный, худой, с блуждающим, вечно ищущим взглядом. Мишка и тут не подошел к Бацилле.
— А я не знал, что ты боишься утопленников, — сказал я ему.
Он быстро взглянул на меня, что-то в его глазах дрогнуло, и тут же он отвернулся.
— Что ж ты молчишь?
— А чего говорить? Не успел спасти, и все...
— Да я не про это.
— Про что тогда? — Его глаза мечутся, бегут от моих.
Мне уже все ясно, Назарка прав: Мишка не захотел спасать Бациллу. Нет, он не убил его, но и не спас. Весь день я думаю: прав или не прав Мишка? И прав или не прав я, скрывая то, что знаю?
Неподалеку от нашего лагеря появился холмик земли и на нем пирамидка, вырубленная из дерева. На одной стороне, обращенной к реке, надпись:
ЗДЕСЬ ПОХОРОНЕН РАБОЧИЙ
ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОЙ ЭКСПЕДИЦИИ
ТОВАРИЩ СЕДОЙ
Я не понимаю: к чему такая надпись? Какой он нам товарищ? К чему эта память? Я так и сказал Мозгалевскому. Он внимательно посмотрел на меня и ответил:
— Откуда такая черствость? Вы еще так молоды...
— Но почему «товарищ»?
— Он был плохим человеком, но все же товарищем в нашем трудном деле. А вы что же, закопали бы его, как собаку? Не ожидал...
— И я не ожидал, чтобы Бацилле такие почести. Не хватало только еще залпов из ружей.
Люди раздеты. Табак на исходе. И все чаще и чаще слышны недовольные голоса. Двое или трое всегда остаются в лагере. Это больные. Самолета до сих пор нет. Флаг то беспомощно свисает, словно отчаявшись дождаться, то хлопает, рвется, словно негодует на тех, кто забыл про нас. Среди рабочих есть несколько человек совершенно раздетых. Их вещи утонули во время пути, и теперь они спят на земле. Одежда разорвана, ноги закутаны в грязные тряпки. Они то и дело подходят к Мозгалевскому и то просят, то требуют:
— В тайгу завез — думаешь, закона нет? Думаешь, ты человек, а остальные дерьмо? Думаешь, бог, и царь, и сам бес в камилавке? Думаешь...
— Ну что я могу сделать? Вот прилетят самолеты...
— Мы ночей не спим, холодно...
— Прилетят самолеты — все будет...
Рабочие и верят и не верят, ругаются, уходят.
Наступило то, чего ожидали и боялись: заключенные не вышли на трассу. Мы сидим вокруг обеденного стола и обсуждаем происшедшее.
На сопках выпал снег. Зима не за горами — на горах. Все раздражены, все волнуются, только один Покенов спокоен. Сидит у себя в палатке, «сюлюкает». Увидит своих земляков, стрельнет у них табаку и покуривает. А рабочие с завистью смотрят на него. У всех карманы давно уже выворочены и пыль выкурена. Мундштуки и трубки превращены в мелкое крошево и тоже выкурены. Теперь рабочие курят мох. Кашляют, плюются, но не бросают. Пробовал и я закурить, но это такая гадость, что меня чуть не вывернуло.
Все же удалось нескольких человек уговорить поработать. Среди них Мишка Пугачев. Он избегает встречаться взглядом со мной, но делает все быстро и охотно, что бы я ни попросил. Он и ленту несет, и шпильки, и меряет, и точки забивает.
Мы уже отошли от устья Меуна километра на три и вступили в густой лес. Продвигаться трудно. Через каждые два метра толстенное дерево. Мозгалевский для вольнонаемных ввел сдельщину. И теперь они вовсю стараются, чтобы побольше заработать. Яков с завистью смотрит на них. У него ставка. Он подносчик теодолита. А заработать так хочется! Он и ехал-то сюда с одной только мыслью: побольше сколотить деньжат, вернуться домой, обзавестись хозяйством и никуда уже больше не отлучаться
Афонька красиво работает. Его косоватый глаз лукаво поблескивает, когда он встряхивает головой. Топор у него играет. На что уж крепка сухостойная лиственница, а и ту он рубит, как сырую ольху.
Следом за мной идет Коля Николаевич с нивелиром. А за ним Тася. Ирина уходит далеко от трассы, ищет строительные материалы.
— А зачем это мы тут бьем землю? — спросил Тасю Савелий Погоняйло.
— Зондируем почву.
— А что это такое? — поинтересовался он.
— Ну вот этим инструментом, он называется «щуп», надо дойти до вечной мерзлоты. Значит, прощупать почву.
— Понятно, — подмигнул Погоняйло. — Щупать... Та работенка, старенькая, знакомая... — И захохотал.
— Ничего не вижу смешного, — невозмутимо сказала Тася. — Работайте. А ты чего, Алеша, улыбаешься?
Я хотел ответить и замер: с неба донеслось нарастающее гудение. Самолет! Рабочие перестали работать, глядели вверх и дружно кричали, показывая на мелькающий между верхушками деревьев самолет:
— Вон он! Эвон! Эвон!
Самолет пролетел. Работа не шла на ум. Хотелось скорее в лагерь. Еле доработали до конца. Домой бежали. И вдруг опять послышался гул, стал нарастать, и самолет пролетел обратно.
— Оставил груз и ушел, — сказал Коля Николаевич.
— Да, да, — согласился Покотилов.
— Иначе и быть не может, — поддержал Зацепчик.
— Только так, — подтвердил я.
Но в лагере все было по-старому. Самолет не садился. Его даже не видели там.
— Это самолет аэрофотосъемки, — уверенно сказал Зырянов.
После его слов стало еще скучнее и тоскливее.
— Все же странно: почему руководство экспедиции не заботится о нас? — сказал Зацепчик и, нервно
