Я так и знал, что Винсент и Хелена обрадуются возможности развернуть свое художественное воображение на полную катушку. Они придумали целую кучу костюмов и мечтали поскорее взяться за шитье. Виктория и Ребекка сказали, что это классная идея и что они тоже хотят, чтобы в их день рождения был костюмированный бат и все были бы одеты по моде двадцатых годов.
Бобби сказал, что это детский сад.
Но мне наплевать, что он говорит.
Он не хотел иметь с этим ничего общего.
Я знал, что он просто ревнует, потому что его не пригласили.
Так что для меня это была маленькая победа.
Черт? — Банально. Королева Елизавета I? — Ни за что. Гитлер? — Шутите? Придворный шут? — Это не для меня. Пират? — Скучно. Ковбой? — Дешевка. Робин Гуд? — В зеленых штанах в обтяжку? Ну уж нет. Астронавт? — Не хочу. Франкенштейн? — Брр… Дантист? — Не представляю себя дантистом. Цветок? — Я?!.
Дело становилось безнадежным, а до дня рождения оставалась всего неделя. Сьюзен уже спрашивала меня, кем я буду одет, и мне пришлось сказать, что это будет сюрприз, — пусть она наберется терпения. Но это будет высший класс, и все позавидуют, что сами не додумались до этого, а костюм мне делают на заказ.
Должен признаться, что костюм оказался сюрпризом и для меня самого.
Идея принадлежала Бобби.
11 февраля 1986 года
«Ф» — Фантасмагория
Смерть, уютно устроившись в гостиной Сьюзен, потягивала через трубочку лимонад из хрустального бокала.
Хелена с Винсентом из кожи лезли вон, изобретая костюм для меня. Они настолько преуспели в этом, что у меня по коже мурашки бегали, когда я ловил свое отражение в зеркале. С первого взгляда было ясно, кто я такой. С головы до пят я был укутан в блестящую черную хламиду. Лицо пряталось под большим капюшоном, угрожающе нависавшим над глазами. А на тот случай, если кто-нибудь осмелился бы заглянуть под капюшон, чтобы определить, кто это такой, лицо было закрыто маской с двумя прорезями для глаз. Под хламидой я был обмотан еще и черным вельветом, закрывавшим ноги. Единственным цветным пятном была кроваво-красная подкладка капюшона, мелькавшая, как рваная рана, всякий раз, когда я шевелился.
Аксессуары дополняли ансамбль. На шею было надето ожерелье из маленьких заляпанных кровью белых и красных черепов из папье-маше, в левой руке я держал косу, изготовленную из деревянного карниза для портьеры и куска картона, покрашенного серебряной краской. С лезвия свисали остатки лопнувших воздушных шариков и изодранные ленточки.
Я пришел пораньше, надеясь, что Сьюзен удастся выкроить несколько минут, чтобы поболтать со мной, прежде чем другие гости возьмут ее в оборот. Дверь мне открыли отец и мать Сьюзен. При виде меня улыбки, заготовленные на их лицах, исчезли, а челюсти отвисли. Первым пришел в себя отец, который обеими руками поддержал пошатнувшуюся супругу, затем протянул руку мне.
— Добро пожаловать, — произнес он несколько неуверенно.
— Добро пожаловать? — повторила его жена с вопросительной интонацией, не совсем, по-видимому, понимая, что их ожидает этим вечером.
— Шшш… шьюшн дома?
Дело было в том, что кусок материи, закрывавший мое лицо, все время залезал мне в рот и щекотал нос, так что тому, кто хотел меня понять, приходилось туго.
Кроме того, возникала сложность с дыханием. Свернув голову на одну сторону, я мог дышать более или менее свободно, потому что с этой стороны между маской и капюшоном оставалась прорезь. Еще одна проблема заключалась в том, что я почти сразу стал интенсивно потеть. Все выделяемое мной тепло, не находя выхода из закрытого со всех сторон пространства, скапливалось внутри. Из-за этого маска прилипала к лицу и поступление кислорода полностью прекращалось.
Родители Сьюзен в растерянности отвели меня в гостиную и поспешно ретировались за именинницей, шаркая шлепанцами.
Я решил, что все пропало. Она придет в такой же ужас от костюма, как и ее мама с папой. Мне захотелось убежать домой, спрятаться, провалиться сквозь землю.
К тому же было ужасно жарко.
И тут я увидел ее.
По крайней мере, мне так показалось.
То есть я подумал, что это она, но не был уверен. Все, что мне было видно, — это ее глаза, сиявшие из-за золотистого веера, которым она закрывала лицо. Она была в длинном белом платье, доходившем до пола, очень простом, без всяких финтифлюшек. Руки выше локтей были обхвачены золотыми и голубыми браслетами. На шее у нее висело самое потрясающее ожерелье, какое я когда-либо видел, составленное из крошечных золотых кусочков и разноцветных драгоценных камней. Свет, падавший на них, разлетался во все стороны миллионом осколков радуги. За ней, прикрепленная на плечах золотыми застежками, величаво плыла пелерина темно-синего цвета с рисунком в виде солнца на фоне шелковистого голубого неба.
Она опустила веер, и я увидел ее лицо.
Я был влюблен.
Безумно, глубоко, по самые уши.
В мою Клеопатру.
Это действительно было так, потому что я отчетливо помню, как подумал это, когда рухнул на пол. Мне стало так нестерпимо больно. В голове стучал пульс. По всей вероятности, я умирал.
— Успокойся, Алекс, все будет хорошо.
Голос был знакомый. Он внушал уверенность.
— Выпей еще.
Я осторожно открыл один глаз, чтобы посмотреть, где нахожусь. Клеопатра держала стакан с водой у моих губ. Открыв второй глаз, я ухмыльнулся ей, давая понять, что жив. И тут я почувствовал, что голова моя лежит у нее на коленях, а она гладит ее руками. Я расплылся в улыбке, какой мог позавидовать сам Чеширский кот.
Однако я потерял сознание перед девчонкой.
Стыд и позор.
Совсем не по-мужски.
— Все в порядке, все в порядке, нечего беспокоиться, — бубнил я, поднимаясь на ноги и принимая независимый вид.
— Не смущайся, ничего особенного, — сказала она, пытаясь сгладить неловкость.
— Я и не смущаюсь. С какой стати? — огрызнулся я. Я чувствовал себя абсолютным идиотом, но готов был скорее умереть, чем показать это. — Это просто припадок. Наследственное. С отцовской стороны.
— Правда? Какой кошмар!
Я воспрянул духом.
Она поверила мне.
Она была обеспокоена. Я не был ей безразличен, это точно.
Иметь какие-либо проблемы по части медицины — это все равно что сталкиваться лицом к лицу с опасностью. Возможно, эта ситуация мне даже на руку. Может быть, она решит, что я не такой уж простофиля, а веду на самом деле одинокую героическую борьбу с какой-то страшной болезнью.
— К этому привыкаешь. Неудобно только, если это случается некстати, как сейчас.
— И что, бывает еще хуже?
