человеку надо? Вот когда попадете в лагерь, когда выйдете на заре на производство, — поймете, как живется лагернику.
Теперь лето, легкая пора. Верно? Но когда выйдете на работу, поймете, что и летом север не шутит. У нас на севере водятся мошки, маленькие такие, их даже трудно увидеть. Они, проклятые, любят лагерника, очень его любят, проклятые. Они садятся на лицо, на руки, влезают в уши, в ноздри, под кожу. Их миллионы, миллиарды. И они жалят, ох, как они жалят! Нет, это не комары. Комар — приятное насекомое. Мошка — это северная муха, и она сторожит заключенного надежнее любого стрелка, надежнее всех охранников с ружьями. Как? Из нашего лагеря бежал заключенный. Ему стреляли вслед, за ним гнались, искали с помощью собак, и все напрасно. Заключенный исчез. Охранявший его стрелок уже готовился занять его место в лагере. Через три дня беглец вернулся сам. Узнать его было нельзя. Хотели посадить его в карцер, но он клялся, что никогда в жизни не попытается больше бежать. Северные мухи хорошенько его проучили. И вам советую остерегаться мух. Перед выходом на работу обязательно покрывайте чем-нибудь руки и лицо. Иначе будет плохо. И не пытайтесь бежать. Сами же вернетесь.
— Впрочем, — продолжал старожил наставлять новичков, — вы приехали на все готовое. Здесь больница, кругом лагеря. В одном из них будете работать. Получите нары в бараке. Знаю, что там будете тосковать по тюрьме или по этой больнице, как тоскую я по своим зубам. Но все же у вас будет крыша над головой. Когда я прибыл сюда, здесь не было ни лагерей, ни бараков. Стояла зима. Мороз доходил до сорока, пятидесяти, иногда до шестидесяти градусов. К тому же зимой дни — не дни, как летом ночи — не ночи. Зимой светло всего несколько часов в сутки, в остальное время — непроглядная ночь. Ну и что? Работать можно и ночью. Освещает белый снег.
Мы спали в снегу. Единственную палатку заняли охранники. Сначала нам приказали установить проволочную ограду, потом четыре сторожевые вышки. Лишь после того, как мы своими же руками окружили себя проволочной оградой и на вышки поднялась охрана, нам разрешили строить бараки. Лагерь строился не один день. После двенадцати, четырнадцати, шестнадцати часов работы нам приходилось закапываться глубоко в снег, в наши белоснежные постели. Не каждый мог встать наутро. То того, то другого находили беспробудно спящим. Напрасно стрелки кричали: «Вставай, на работу!», напрасно тормошили его, проклинали, пинали ногами. Порой число заключенных, навек уснувших в снегу, превышало число поднявшихся работать. Но строительство не прекращалось. Прибывали новые заключенные.
Что мы строили? Прокладывали железную дорогу, по которой вы доехали до Кожвы и которую вы будете тянуть дальше. Вас порастрясло во время езды? Да, она немного кривовата, эта б… Так уж строили. Торопились… и все равно не сумели выполнить план. Однажды, когда я был уже прорабом, на наш участок приехал большой начальник из Москвы. Он кричал: «Партия и правительство поставили перед нами задачу, и мы должны ее выполнить к установленному сроку. Дорога будет открыта, даже если под каждый метр рельсов придется положить человека!» Большой начальник говорил о железной дороге длиной семьсот километров. Теперь подсчитайте, сколько людей надо положить, чтобы вовремя справиться с задачей, поставленной партией и правительством. Не знаю, лежат ли под рельсами семьсот тысяч человек, но сотни тысяч несомненно нашли здесь могилу. К сроку мы не управились, но дорогу все же открыли. Правда, она немного кривовата…
— А про цингу слышали? — инженер открыл рот и продемонстрировал нам свои светлые, почти белые десны и два оставшихся зуба. — Да, — сказал «диверсант», — эти тоже скоро выпадут. Это цинга, и ее на севере не избежать. У вас тоже выпадут зубы, но не думайте, что цинга этим ограничивается. Все тело покрывается язвами, и из них сочится кровь и гной, кровь — и гной. Вот! — он засучил штанину, и мы увидели большие черные пятна. — Это еще ничего, я почти вылечился, но в лагере раны появятся снова, и из них будет сочиться гной и кровь. На севере все заключенные болеют цингой, и поэтому она за болезнь не считается. Цинготники тоже работают.
Понос тоже получите. Но учтите, что обычный понос болезнью не считается и только непрекращающийся или кровавый понос дает освобождение от работы и, если посчастливится, направление в больницу. И не думайте, что достаточно заявить про понос. Кто-то обязательно проверит, как часто, и, если заявите, что понос с кровью, кто-то непременно пойдет с вами и проверит, действительно ли с кровью. Да, у нас и на понос установлена норма, и, если не выполнишь ее, отправишься на работу. А про этапы слышали? Окончите работу в вашем лагере — вас отправят в другое место. Могут перевести и до окончания работы. Это называют этапом. На новом месте может оказаться готовый лагерь, а может быть и открытое поле. Как повезет! Этапы проводят зимой и летом, по суше и по морю, на поезде и пешком. Если попадете когда-нибудь на этап пароходом, узнаете, что это такое. Я помню этап, который вышел из нашего лагеря. Заключенных посадили в грузовики. Ехали по замерзшей реке. Дорога отличная, но холод был жуткий. Машины сломались — из-за холода, наверное. Водители-заключенные безуспешно пытались их отремонтировать. То ли замерзшие руки не слушались, то ли поломки были слишком серьезные. С того этапа в лагерь вернулись пешком только стрелки. Начальник был, правда, наказан за растрату рабсилы, но рабсилу, оставшуюся на Печоре, уже не оживишь.
— А про саморубов слышали? Да, эти люди отрубают себе палец, два пальца, иногда всю стопу. Как это делают? По-разному. Некоторые кладут руку на чурбан, поднимают топор, говорят: «Ха!», и палец повисает в воздухе. Если нет топора, можно выбрать другой способ. Мороз вполне заменит топор. Окунают палец в воду, а потом держат его несколько секунд на воздухе, в шестидесятиградусный мороз. Палец сразу белеет — обморожение третьей степени. Больница, операция, инвалидность.
Для чего это делают? Как может человек хотеть сделаться инвалидом? Поживите в лагере — поймете. По утрам на заре вас разбудит удар о рельс. Дежурный вертухай, вбежав в барак, будет дергать за ноги и орать: «Эй, чего разоспался? Вставай! На работу!» В тех же лохмотьях, которые были на вас ночью, вы выходите из барака. Вас выстраивают на дворе. Пересчитывают. Раз, дважды, трижды, проходит полчаса, час. Потом раздают хлеб. Съедаете его. Сразу съедаете весь хлеб. Потом идете на работу. Ночью возвращаетесь в барак и бросаетесь на деревянные нары. Ой, кости, как болят все кости! Тряпкой снимаете гной с цинготных ран и погружаетесь в тяжелый каменный сон. В четыре часа утра снова подъем, снова «эй, ты». И так каждый день, каждое утро и каждую ночь.
Поживете, поймете, как может человек желать себе увечья. Да, заболеть, не выйти на производство, не вставать, полежать немного, немного полежать. Поймете радость, с которой получают направление в больницу или сангородок. Да, так человек приходит и к членовредительству. В лагере вы встретите людей без пальцев на руках и ногах, без уха или без носа. Это не членовредители. Во время работы на сильном морозе они отморозились. Это самая обыкновенная производственная травма. Люди, конечно, страдают, но не думайте, что они были так уж несчастны в момент, когда их везли в больницу на операцию. Наоборот, тогда они были счастливы. Нет для лагерника большего счастья, чем болезнь, больница.
И не думайте, что саморубы сами наказывают себя, и этим дело кончается. Им навешивают дополнительный срок: ведь это тоже растрата рабсилы. Но им все равно — из лагеря ведь не выйдешь. «Пусть инвалидность, — говорят они. — Зато жить будем, как люди!»
— Такова судьба лагерника. Разве можно понять это? — закончил инженер.
Я начал понимать. И проклинал лукишских парикмахеров.
— Спрашиваешь, за что меня арестовали? — медленно заговорил старый крестьянин на
