Он так и не заснул. Сидел с закрытыми глазами и думал, перебирая в уме все, что было ему известно о той фантасмагорической ситуации, в которую нежданно-негаданно угодил сам, прихватив заодно и еще троих ни в чем не повинных людей. Почему-то чем дальше, тем больше Реутов был уверен, что во всем происходящем 'виноват' он сам. Ну, пусть не виноват в полном смысле этого слова, но, тем не менее, ощущение было такое, что все случившееся с ними произошло в первую очередь из-за него.
'Интеллигентское чувство вины…' – Но как бы это ни называлось, именно так он сейчас и думал.
– Изборск, – тихо сказал Давид. – Если ты не спишь, то вполне могли бы выпить кофе.
– Давай, – согласился Вадим, открывая глаза.
Они как раз подъезжали к ярко освещенной бензозаправке, рядом с которой призывно светился пунцовым неоном фирменный знак сети 'Быстро!' – поднятый вверх стилизованный большой палец руки.
'Ну, быстро, так быстро', – хмыкнул про себя Вадим, вспомнив, как окрестили этот зевенягинский палец в народе.
– А про нас забыли? – Полина, судя по голосу, если какое-то время и дремала, то сейчас была скорее 'в тонусе', чем наоборот.
– О вас, дамы, – галантно ответил Давид, заворачивая на парковку около кафе. – Если и забудешь, так вы сами напомните.
– Женщина должна уметь о себе заботиться, – ответила ему Лили, которая, кажется, уже справилась с постигшим ее в Новгороде потрясением.
– К стати, – сказал Вадим, вылезая из машины в сырую ночь. – Кофе у господина Зевенягина обычно так себе, но чай – отменный. Так что рекомендую. Кофеина в нем, как известно, не меньше, чем в кофе, но хоть вкусный будет…
– Да, – сказал после долгого молчания Стеймацкий. – Я помню этот случай. А вы, Вадим Борисович, простите за любопытство, об этом от кого узнали?
– Вот, – Реутов достал из кармана сложенные вчетверо листы с запиской Шуга и протянул их старому профессору. – Посмотрите, пожалуйста, Николай Евграфович. Мне очень важно знать, так ли все происходило, как пишет этот человек.
Они уже около часа сидели в кабинете Стеймацкого, который, надо отметить, вполне искренне обрадовался неожиданному визиту своего молодого коллеги. По-видимому, старик не был избалован вниманием молодых ученых, что, к сожалению, являлось обычным делом не только в науке. Преподавать он перестал, нигде официально не работал, ученики повзрослели, если вообще не состарились, и Стеймацкий остался один. Жены у него, насколько помнил Реутов, никогда не было, или, во всяком случае, не было с давних пор, и жил старик в Риге один. Компанию ему составляла только пожилая латышка, работавшая у него экономкой. Так что, по идее, визит Реутова, пусть и необычно ранний – Вадим пришел на улицу Кроми без четверти девять – доставил Стеймацкому огромное удовольствие, тем более что он Вадиму симпатизировал.
Так как Стеймацкий уже позавтракал, а Реутов от угощения отказался, то расположились они в кабинете профессора и сперва говорили на общие темы, вскользь – так как Вадим этому решительно воспротивился – коснувшись и темы Ламарковской премии. Старик нежелание обсуждать этот вопрос воспринял, как свидетельство природной скромности Вадима, и, удовлетворенный таким объяснением, переключился на общих знакомых и на скандал, случившийся незадолго до их встречи, в Киевском университете. Вадим подробностей конфликта между профессором Завгородним и его учеником, доктором Вовком, не знал, и, почувствовав, что тема себя исчерпала, перешел, наконец, к делу, ради которого, собственно, и пришел к Стеймацкому.
– Кто это писал? – Спросил старик, откладывая в сторону прочитанную записку.
'Искренность – лучшая политика', – решил Вадим.
– Полковник Шуг, – сказал он вслух.
– Да, – кивнул Стеймацкий, легонько барабаня длинными темными пальцами по столешнице. – Возможно…
Создавалось впечатление, что старый профессор сомневается, стоит ли раскрывать 'врачебную тайну', пусть даже и перед коллегой.
'И то верно, – сообразил вдруг Вадим. – Он же не знает фамилии раненого'.
– Дело в том, Николай Евграфович, что тем войсковым старшиной был я.
– Не может быть! – Желтоватое худое лицо Стеймацкого, изрезанное морщинами и покрытое коричневыми 'старческими' пятнами, неожиданно стало красным, и Вадим испугался даже, что от потрясения у старика может случиться удар.
– Вы только не волнуйтесь так, – попросил он. – Может быть, воды принести? Или валериановых капель?
– Не надо, – хрипло ответил старик и, вытащив из кармана железную капсулу упаковки валидола, попробовал отвинтить крышку, но пальцы его не слушались.
– Дайте мне, – Вадим забрал у него капсулу, быстро свинтил крышечку и вытряхнул на ладонь старика таблетку. – Вот.
– Вы уверены? – Спросил Стеймацкий, отправив валидол под язык. – Я имею в виду, вы точно знаете, что это были вы? Никакой ошибки?
– Я. – Развел руками Вадим, как бы показывая, что и хотел бы, чтобы это было не так, но куда денешься.
– И куда же вас забрали? – Подозрительно прищурившись, спросил Стеймацкий.
– Вот это, собственно, я и пытаюсь теперь выяснить.
– Выяснить, – повторил за ним профессор, рассматривая Реутова исподлобья совершенно больными глазами.
– Выяснить… – Он тяжело поднялся из своего кресла и, по-стариковски шаркая ногами, прошел к одному из книжных шкафов, целиком скрывавших стены его кабинета. – Выяснить…
Стеймацкий еще раза три повторил это слово, как будто оно помогало ему искать внутри до отказа забитого книгами и папками с бумагами шкафа какую-то вещь, а, скорее всего, какой-то связанный с темой разговора документ. Вадим не вмешивался. Он сидел на своем гостевом стуле, едва ли не затаив дыхание, и молился богу, в которого, на самом деле, никогда не верил, чтобы старик, в конце концов, нашел то, что ищет.
– Ага, – неожиданно довольным голосом сообщил Стеймацкий, вынимая из толстой картонной папки тоненькую пачку бумаг, схваченных обыкновенной аптекарской резинкой. – Нуте-с, нуте-с, посмотрим.
Он оставил развязанную папку на выдвижной столешнице секретера, и, не закрыв шкаф, начав просматривать бумаги, показавшиеся Вадиму похожими на страницы истории болезни.
– Так, – сказал старый профессор, возвратившись, наконец, к столу, и снова устраиваясь в кресле. Бумаги он при этом по-прежнему держал в руках, продолжая их время от времени перелистовать. – Любопытно.
Стеймацкий кивнул, как бы подтверждая правильность какой-то своей мысли, и, отложив разномастные, но одинаково выцветшие листы скверной бумаги, на которой писали когда-то фронтовые лекари, в сторону, туда же, где уже лежала 'записка Шуга', посмотрел на Реутова.
– Знаете, Вадим Борисович, я ведь, грешным делом, боялся, что деменция[52] у меня развивается. Возраст, сами понимаете, память опять же… Но вот, оказывается, не совсем еще в маразм впал. Помню!
Он даже улыбнулся, произнося эти слова, но, на взгляд Реутова, улыбка у Стеймацкого получилась не искренняя, и взгляд 'больных' глаз совершенно не изменился.
– По последним данным, – осторожно сказал Реутов, просто чтобы разрядить обстановку. – Активная интеллектуальная деятельность препятствует развитию деменции.
– Это статистика, – махнул рукой Стеймацкий. – И много вам будет счастья, Вадим Борисович, если вы
