Чудеса ещё случаются. Я произвожу не такое уж плохое впечатление на Брайана и миссис Шарфф, во всяком случае, тётя довольна, несмотря на то, что за весь оставшийся визит я произношу только пару слов (а может, как раз потому, что произношу только пару слов). Они уходят под вечер, и хотя Кэрол настаивает, что я должна помочь ей ещё в кое-каких домашних делах, да к тому же заставляет меня пообедать вместе со всей семьёй, она всё же обещает, что я смогу пойти прогуляться после того, как покончу с едой, до наступления запретного часа. Для меня каждая минута задержки, когда я не могу лететь к Алексу, превращается в настоящую пытку, в агонию. Запихиваюсь тушёными бобами и холодными рыбными палочками с такой скоростью, что едва не выворачиваю всё обратно, и буквально подскакиваю на стуле. Наконец, она отпускает меня, даже освобождает от обязанности перемыть посуду, но я до такой степени ненавижу её за задержку, что не ощущаю ни малейшей благодарности.
Устремляюсь прямиком на Брукс-стрит, 37. Вообще-то, я не думаю, что он там и дожидается меня, но надежда умирает последней.
Комнаты пусты, в саду тоже никого нет. Должно быть, у меня и впрямь лихорадка, потому что я заглядываю за все деревья и кусты — а вдруг он там и неожиданно выскочит, как делал, когда несколько недель назад мы все трое — я, он и Ханна — играли в прятки. Одно только воспоминание об этом вызывает резкую боль в груди. Всего месяц назад перед нами был ещё целый август — долгий, золотой, безмятежный, как прекрасный сон.
Ну что ж, пора просыпаться.
Иду обратно сквозь пустой дом. На полу в гостиной раскиданы наши вещи: одеяла, несколько книг и журналов, коробка крекеров, пара банок колы, старые настольные игры, включая наполовину сыгранную партию в Скрэббл[30], прерванную тогда, когда Алекс начал выдумывать слова типа «квозз» и «ирегг»... При виде всего этого на меня нападает тоска; вспоминаю тот дом в Дебрях, что пережил блиц, и разбомблённую улицу: люди занимались своими обычными, будничными делами, ни о чём знать не знали и ничего не подозревали до самого момента катастрофы. А после этого все твердят: «Да как это они могли не понимать, что готовится?»
Какая же я глупая — забыть о времени, думая, что у нас его ещё так много!
Устремляюсь наружу, лихорадочно несусь по тёмным улицам, не в состоянии сообразить, что же делать дальше. Он как-то упоминал, что живёт на Форсайт-стрит, в длинном ряду серых домов, принадлежащих университету, и я направляюсь туда. Но все дома похожи один на другой, как две капли воды, и их здесь десятки, а в них — сотни маленьких квартир. От отчаяния я готова стучаться во все двери подряд, пока не найду Алекса, но это, считай, самоубийство. После того, как кое-кто из студентов меряет меня подозрительным взглядом — вид у меня ещё тот: физиономия красная, глаза дикие, того и гляди ударюсь в истерику — я сворачиваю в боковую улочку. Чтобы успокоиться, начинаю декламировать про себя молитвы к элементам: «Номер один, Н — водород, он в солнце горит, тепло нам дарит, и жизнь на Земле цветёт...»
Бреду домой в таком состоянии, что не замечаю, куда иду, и запутываюсь в переплетении улиц, окружающих университетский городок. В конце концов оказываюсь на узкой, одностороннего движения улочке, на которой ещё в жизни не бывала. Приходится выбираться обратно, на Монумент-сквер. Здесь, как всегда, стоит Губернатор, протягивая вперёд свою пустую руку. Он выглядит таким печальным и одиноким в меркнущем вечернем свете, ни дать ни взять — уличный побирушка, обречённый вечно просить милостыню.
Но при виде него у меня проклёвывается идея. Роюсь в сумке, нахожу на дне обрывок бумаги и карандаш, царапаю: «Пожалуйста, позволь мне объяснить. В полночь в доме. 17/08». Потом, сто раз оглянувшись — не подглядывает ли кто из немногих ещё светящихся окон — запрыгиваю на пьедестал статуи и засовываю записку в отверстие начальственной руки. Шанс, что Алекс заглянет туда — один на миллион. Но всё же, это хоть что-то.
В эту ночь, когда я намереваюсь выскользнуть из спальни, позади меня раздаётся шорох. Оглядываюсь — Грейси снова сидит на постели и моргает на меня, а глаза у неё так и светятся, как у ночного животного. Я прикладываю палец к губам, она делает то же самое, бессознательно копируя мой жест, и я шмыгаю за дверь.
Выйдя на улицу, я оборачиваюсь и бросаю взгляд на окно спальни. Одно мгновение мне чудится, будто я вижу в нём лицо Грейси, бледное, словно луна. Но скорее всего, это лишь игра теней, безмолвно пляшущих на стенах дома. Когда я опять взглядываю на окно, там никого нет.
Дом №37 по Брукс-стрит совершенно тёмен и тих, когда я протискиваюсь через заколоченное окно первого этажа. «Его нет! — думаю я. — Он не пришёл», — но часть меня отказывается в это верить. Он должен был прийти!
Достав фонарик, начинаю шарить лучом во мраке — второй раз за день — из чистого суеверия не желая позвать его вслух. Просто не могу, непонятно почему. Если он не ответит, то мне придётся окончательно увериться в том, что он так и не получил моей записки. Или, что ещё хуже — получил, но решил не приходить.
В гостиной я останавливаюсь как вкопанная.
Наши вещи, которые ещё днём валялись повсюду, исчезли. Рассохшийся дощатый пол лежит под лучом моего фонарика голый, на всей обстановке — ни малейших следов нашего недавнего присутствия: ни брошенной в угол майки, ни полупустого флакона солнцезащитного лосьона — ничего. Было время, когда я боялась ночью входить в глубину этих сумрачных помещений, но это было давно. А сейчас страх возвращается, страх перед анфиладами тихих комнат, наполненных брошенными, медленно превращающимися в пыль вещами, перед тёмными углами, в которых взблёскивают крысиные глаза. На меня словно пахнуло ледяным дыханием: Алекс всё же был здесь и убрал все наши вещи.
Теперь мне всё окончательно ясно. Он больше не хочет иметь со мной ничего общего.
На какое-то время я даже забываю дышать. И тогда приходит Оцепенение. Его волна так сильна, что бьёт меня в грудь, словно настоящая, реальная водная стихия, налетающая на прибрежный волнолом. Мои колени подгибаются, и я, непрестанно дрожа, съёживаюсь на полу.
Его больше нет. Из моего горла вырывается придушенный звук. Роняю фонарик— тот с щелчком гаснет — и громко, не сдерживаясь, рыдаю в темноте. Слёзы текут таким неудержимым потоком, что, кажется, скоро наполнят весь дом, и я утону. Или река слёз вынесет меня отсюда и забросит куда-то очень далеко.
И тут тёплая ладонь ложится мне на затылок, откинув спутанные волосы.
— Лина.
Я оборачиваюсь — Алекс! Стоит, склонившись надо мной. Я, по сути, не могу в темноте как следует рассмотреть его лицо, но оно кажется мне тяжёлым, строгим и неподвижным, словно высеченным из камня. На короткое мгновение мне приходит в голову, что он только чудится мне, что это лишь призрак, но тут его рука снова касается меня — твёрдая и тёплая, настоящая.
— Лина, — повторяет он. Похоже, он не знает, что ещё сказать. Я с трудом поднимаюсь на ноги, вытираю рукой слёзы.
— Ты получил мою записку!
Пытаюсь прекратить всхлипывать, но добиваюсь лишь того, что начинаю икать.
— Записку?
Хорошо бы, чтоб фонарик снова оказался у меня в руке — тогда я смогла бы рассмотреть его лицо получше. Но в то же время я в ужасе от этой мысли, боюсь обнаружить в его чертах равнодушие и отчуждённость.
— Я оставила тебе записку у Губернатора. Просила встретиться здесь.
— Я не получал её, — говорит он, и, могу поклясться, я слышу холод в его голосе. — Я пришёл, чтобы...
— Постой!
Я не могу позволить ему закончить фразу. Не могу позволить сказать, что он пришёл, чтобы убрать наши вещи, что больше не хочет видеть меня. Это меня убьёт. «Любовь — самая смертоносная из всех смертоносных сущностей»...
