выстраданным знанием. Ему не давали покоя терпкие плоды напряженной духовной работы. Его распирал миссионерский импульс. Он приходил, наливал в стаканы чай, садился напротив — и начинал развенчивать миф о жидомасонском заговоре.
Он делал это с такой горячностью и страстью, как будто я был одним из апологетов и столпов этого мифа. Как будто я был клеветником, а он — оклеветанным. На борьбу с химерой пускалась вся мощь изощренного федькиного ума. Возводились сложнейшие логические конструкции, привлекалось наследие классиков, переосмысливалась мировая история — делалось решительно все для того, чтобы рассеялся мрак и воссияла истина.
Истина же состояла в том, что заговоры существуют по отдельности. Есть самостоятельный масонский заговор — и совершенно независимо от него есть заговор жидовский. Никакого такого комбинированного жидомасонского заговора в природе нет и быть не может. Более того, нелепый миф о таком заговоре был специально разработан израильской разведкой «Моссад» и распущен среди доверчивых масс с единственной целью — дискредитировать и опорочить героических борцов с отдельно взятыми заговорами.
Разъяснение тонких терминологических различий заняло у Федьки около полугода. Когда он счел меня достаточно подготовленным, то посвятил в более глубокие теории. По ним выходило, что заговоры все-таки связаны — но эта связь осуществляется не впрямую, а
Картина усложнялась с каждым федькиным визитом. Появились заговоры пришлых народов против коренных и коренных против пришлых. Возник заговор буддистов; обсуждался возможный заговор мормонов. Был упомянут заговор бюрократии против научных работников. Не обошлось без заговора нерусской профессуры против русской. Деревенская бабка-знахарка, чьим единственным хлебом и смыслом жизни были заговоры и привороты, не знала столько заговоров, сколько знал их Федька. На моих глазах все эти многочисленные заговоры дружно складывались в логичную, стройную и пугающую композицию действительно большого и очевидного мета-заговора, который следовало бы назвать так: «Заговор Всех Людей против Федьки Репейникова».
Меня восхищало федькино поведение перед лицом этой темной, неумолимой силы. Я бы так не смог. Если бы заговор всех людей был направлен против меня, я непременно впал бы в тоску и панику. Федька же держался молодцом. Тотальная злонамеренная конспирация лишь разжигала его исследовательскую отвагу. Толпы оборотней сужали вокруг него свое роковое кольцо — а он даже не думал об опасности, он продолжал без устали разить заговорщиков всепобеждающим скальпелем научного анализа, срывать с них маски и фиговые листочки, классифицировать и пригвождать.
— А ведь я по делу! — вспомнил Федька и вытащил из кармана мятый конверт. — Это мне пришло или не мне?
— Послушай, Федор! — сказал я. — Еще понятно, когда иероглифы. Бог с ними. Но как твоя фамилия пишется, ты мог бы и выучить. Вот это — «рэ», вот это, с кружочком — «пэ», вместе получается «рэпэ», и уже понятно, что фамилия твоя.
— Когда мне будет очень надо, — сказал Федька, — я все выучу. Когда стимул появится. Раз не учу, значит стимула нет. Лучше скажи, от кого это пришло.
— «Мураяма», — прочитал я иероглифы на обратной стороне.
— Вот черт! — Федька заерзал. — Опять Мураяма! Чего пишет?
— Читать надо…
— Так читай! Я пока чай налью.
Он загремел стаканами и ложками, а я вскрыл конверт и углубился в чтение. Господин Мураяма поздравлял профессора Репейникова с благоденствием. Он делился радостью по поводу скорого наступления весны, извинялся за то, что своим негодным письмом отрывает профессора от важных дел, и сетовал на занятость, которая не позволила ему написать больше.
— Ну, что там? — деловито осведомился Федька, возвращаясь с чаем.
— Он тебя поздравляет.
— С чем?
— С благоденствием.
— А еще что?
— Больше ничего.
Федька на секунду замер, потом поставил стаканы на стол и потребовал буквального перевода. Я старательно перетолмачил все письмо, обсасывая каждую фразу до косточки, чтобы никакой тайный смысл не утек.
— Вот же, блин! — крякнул Федька, когда текст закончился без малейшей зацепки. — Раструби его в затылок, этого Мураяму… Откуда он взялся вообще? Чего хочет?
— Может, он масон? — предположил я.
— Нет, — отверг Федька. — Масоны другие.
— А может, мормон?
Федька немного подумал.
— Нет, — опять не согласился он. — Мормон и писал бы про свое мормонство. А тут какое-то «благоденствие»…
— Значит, не мормон. Просто козел по жизни.
Выражение «козел по жизни» было взято мной на вооружение в студенческие годы, после общения с одним демобилизованным конвоиром. Эта лапидарная формула, несмотря на уголовный генезис, примечательна во многих отношениях. Она трогательно незатейлива, в меру брутальна, достаточно выразительна и гениально неконкретна. Любого деятеля в любых обстоятельствах бывает уместно обозвать козлом по жизни — естественно, за глаза. Безапелляционность приговора, вкупе с расплывчатостью понятия «козел», отбивает у собеседника всякую охоту пускаться в споры. Эта формула незаменима в случаях, когда предмет разговора вызывает ленивое неодобрение, граничащее с полной индифферентностью.
— Козел-то он, допустим, козел, — задумчиво произнес Федька, — но откуда взялся?
— Да господи! — сказал я. — Попутчик в самолете. Случайный знакомый в баре. Соседняя палатка в кемпинге. Куча вариантов. Визитку ты ему свою дал, вот он и пишет теперь, старается.
— Но для чего?
— Как «для чего»? Мы же не знаем, кто он такой. Может, он всю жизнь работал каким-нибудь говночистом. А теперь состоит в переписке с иностранным профессором. Это же почетно!
— Ну, допустим, — сказал Федька. — А если не говночистом?
— Даже если и не говночистом. Все равно почетно.
Федька молча взял стакан, отхлебнул чаю и задумался, глядя в одну точку.
— Вообще-то, — заявил он после раздумья, — японцы мне нравятся. Знаешь, чем?
— Чем? — спросил я.
— Они
— А что, бывают еще какие-то
— Бывают, — кивнул Федька и недобро прищурился.
— Это какие например?
— А ты будто не в курсе! — и Федька многозначительно пошевелил бровями.
Сразу вслед за этим входная дверь с вежливым стуком отворилась. Нас ослепил блеск лаковых туфель, сияние накрахмаленной сорочки и блики на стеклах очков. Кабинет затопило запахом дорогого одеколона. Федька поднялся, картинно раскинул в стороны руки и воскликнул:
— Рауль Абрамыч! Это вы ли?! Глазам не верю!
— Здравствуй, Федя, — с достоинством, но не без некоторой опаски произнес Рауль Абрамыч. После чего сделал два шага в мою сторону и вынул из внутреннего кармана пиджака голубоватый конверт.
— Вадичек, я по делу. Скажи пожалуйста, это мне пришло или не мне?
