стул.
— Пива? — спросил он меня.
— Что угодно, только не пива, — сказал я. — Пиво я сегодня уже пил.
— Виски?
— Лучше бы чаю. Все равно какого.
Он понимающе покивал и взялся за чайник. Кто-то хлопнул меня по спине. Я обернулся.
— Бады-ы-ы-му! Давно не виделись!
— Давно не виделись, Юко-сан. Что нового?
— Сейчас все расскажу! Хорошо, что ты тут.
Юко села на соседний стул, положила сумочку на колени, заказала кофе и повернулась ко мне.
— Была вчера на ночном дежурстве. Приехала скорая, привезла женщину. Нервный стресс. Еле дышит, на ногах не стоит. Уложили под капельницу. Японского не знает, английского не знает, ничего понять не может, что мы ей говорим. Даже врач растерялся. Потом оказалось — русская!
— Ага, — сказал я и придвинул к себе бокал с зеленым чаем.
— К утру немножко отошла, перевели в палату. Потом муж приехал. Он тут недалеко рис выращивает, а жена у него из Хабаровска, недавно привез. Ужас! По-японски не говорит, по-английски не говорит, мужа не понимает, свекровь не понимает, японскую еду не ест, работать в поле не умеет. Я ей сказала, как ты научил:
Я молча отхлебнул из бокала.
— А ее зовут
— Как?!
—
— Да, уменьшительное…
— Я ей рассказала про тебя. Кажется, она поняла. Сходишь к ней? Она очень хорошенькая. Тебе понравится. Немножко толстовата, но ничего. Обрадуется, что ты пришел, и сразу выздоровеет.
Я поднял глаза к потолку и представил себя идущим по больничному коридору. На плечи небрежно накинут белый халат, в руке гвоздика. Иду уверенной походкой мимо
В серых яблоках.
С гнедыми подпалинами.
И сивым отливом под вороной шерстью.
— БА-ДЫ-МУ!!! Ты уснул?!
Я оторвал взгляд от потолка и хотел вернуть его к бокалу — но по дороге он застрял на исполинской Барби, которой Тараги-сан концептуально украсил интерьер. Несчастная кукла висела под потолком на невидимых глазу нитках, растопырив руки и ноги, как контуженная. Ее изысканные кружева, ленты и оборки конвульсивно подрагивали под вентилятором.
Я повернул голову налево.
— Юко, ты знаешь, чем сатин отличается от атласа?
— Что?
— Это кафе называется «Satin Doll». «Атласная кукла».
— А я думала, это значит «тринадцать долларов»…
— Почему?
— Ну как… «Сатын» — это же тринадцать?
— Тринадцать по-другому пишется. Но я раньше тоже думал неправильно. Думал, это значит «сатин». Такой материал, из которого трусы шьют. Потом глянул в словарь — а это «атлас».
— И что?
— Да нет, ничего. А вообще, «Satin Doll» — это песня Дюка Эллингтона.
— Знакомое имя.
— Мне еще интересно, кто его на эту песню вдохновил. Тараги-сан считает, что вдохновила вот такая.
Юко склонила голову набок и посмотрела на Барби.
— Не думаю, — сказала она. — Та была негритянка.
— Возможно, — согласился я. — Но цвет здесь не важен. Атлас может быть любого цвета. «Атласный» — это на ощупь. И что самое интересное: с текстильной точки зрения, сатин — это тот же самый атлас. Только не из шелка, а из хлопка.
— Ты это все к чему?
— Да так… Получается, что кукла может быть и из сатина. Только разве такая кукла вдохновит Дюка Эллингтона?
— А такая вдохновит? — Юко показала на Барби.
Я вздохнул. Потом полез в задний карман и вынул оттуда белую картонку.
— Вот. Передай это своей больной Любе. Пусть звонит.
— Дзе-ру-дэ-н-ко, — прочитала Юко. — Город Сясидо… Так это же не ты!
— Не я. Но это лучше, чем я.
— Почему?
— А ты представь сатиновые трусы с джинсовой заплаткой. Красиво?
— Не очень.
— Ну вот, видишь…
Юко задумалась, опершись подбородком на ладошку. Потом спросила:
— А этот, которого она вдохновила, — он еще живой?
— Он вечно живой, — ответил я. — Послушай!
Труба Нацуо Хамады мягко и неторопливо выдавила одну за другой восемь робких, приглушенных нот. Восьмая осталась висеть в воздухе неподвижным матовым лучом, который тут же начали обволакивать томные стоны басовых струн, нежные фортепианные трели и важное урчание сакса. Убедившись в поддержке, луч покачался вверх-вниз, поиграл цветами и погас. Это была первая прикидка — после нее те же самые восемь нот двинулись по разведанной дороге уверенно и дружно, как фарфоровые слоники по комоду. Восьмой слоник остановился на краю, расправил ушки, поднял хобот и затрубил торжественно и протяжно — а вокруг него снова засуетились клапаны, клавиши и смычок, взбормотнули что-то шесть струн потоньше, подползла шелестящая латунная тарелка. Слоник протрубил все, что ему полагалось и сиганул с комода. Пока публика глядела ему вслед, Масао Кавасаки набрал в грудь воздуха, охватил губами мундштук — и вместо восьми прежних нот выдал целых двадцать, накидал их зигзагами и петлями, а последнюю притащил туда, где его уже ждали остальные. К тому моменту смычок был отложен, на толстой струне лежал мозолистый палец Кена Судзуки, а кучерявый Накамура изготовился к хорошему удару сразу по двум тарелкам. Для пущей верности Масао слегка приподнялся на цыпочках, взмахнул локтями — и все шестеро синхронно вступили на «Мост в Челси».
В год, когда Билли Стрэйхорн написал для Дюка Эллингтона «Chelsea Bridge», в Темзу падали немецкие бомбы. То был год, когда Сталинградский тракторный клепал тридцатьчетверки, адмирал Ямамото посылал самолеты на Пёрл-Харбор и по всей планете гремели лишенные синкоп марши. Но с тех пор из Темзы утекло много воды. Бомбы смыло в море, Европа помирилась, на Гавайях сильно выросла японская диаспора, а могила Рихарда Зорге заросла травой. Джаз — он же фьюжн, он же фанк, он же рок-н-ролл — подступил под самые Мытищи. Теперь, чтобы его не услышать, надо было засунуть голову в самовар.
После «Моста в Челси» они сыграли «Апрель в Париже». Затем — «Ночь в Тунисе». Следом — «Девушку из Ипанемы». Дальше — «Мамбо Италиано». Потом Кейко подвинула к роялю микрофон, взяла несколько аккордов, и я услышал:
