— это рассвет, как рождение в мире. Как воскрешение после смерти…
— это смерть и жизнь, длиною в миг.
Рассвет над Иерусалимом — признание тебя — Городом.
— его привет, направленный к тебе.
— это когда трепещут листья, и трепещут они от твоего присутствия.
— это с детства манящая «серебряная изнанка», воспетая Заболоцким и Щупловым…
Рассвет над Иерусалимом — это уже не ветер, бьющий в лицо.
— это сгусток сил.
— это Величайшие Энергии, устремленные на Город.
Отголоски вихрей сбивали Тоя с ног, словно желая сдуть его с холма. Его знобило. Зуб не попадал на зуб, и казалось, что ветер высушил ему не только глаза и рот, но собирался выдуть и всю душу.
Той налил в стакан магической воды.
Благо рядом был умывальник. И едва он сделал полный глоток, как увидел разительные перемены в своем восприятии.
Ветер был нежен и мил.
Он приятно щекотал его щетину, напевая при этом шлягер сезона среди ветров:
Он приятно щекотал его щетину,
Он приятно щекотал его щетину,
Он приятно щекотал его щетину
Ма-а-а-карена..!
…и вот так — до бороды.
Тоя разобрал смех. Он пел вместе с ветром эту дурацкую песенку и почему-то она веселила его.
«И вовсе не трепетали ветви деревьев от Его появления, а это был всего лишь выдох.
Выдох любви.
Выдох Всего, выходящего из медитации.
Это был выдох любви, выходящего из медитации Бога. И был он направлен в твою сторону.
Это силы любви облегченно вздохнувшего города, воздающего хвалу Ему на всех языках.
И этот город — любил меня.
Прожектор Луны осветил меня в предрассветных сумерках и я вспомнил Пастернаковского Гамлета:
Гул затих. Я вышел на подмостки…»
2. Хамса
Над Вечным Городом занимался рассвет. И Той, стремительно перемещаясь в отведенном ему пространстве, вдруг осознал, что давно уже о чем-то говорит. Той прислушался к своим чувствам, они не обнаруживали ничего такого, что могло бы их потревожить.
— Стало быть, все идет нормально. — Произнес Я. — Полет продолжается, и я набираю высоту.
Посмотрев вниз, Я увидел, как внезапно, неподконтрольно, в нем проснулся писатель и журналист — и вот он, его репортаж! Его свидетельство о себе самом.
— Интересно, — подумал Я, — теперь слова Тоя мне становятся более понятны.
— И я понял, всю торжественность этой минуты, — говорил Той. — И едва я это осознал, я уже не был им. — Той показывал пальцем куда-то в небо, где теперь находился Я. — Он стал мною. Это был Он. И не важно как я его назову, и не важно как его назовете вы. Это был — Он.
— Свидетельство пиджака о хозяине, — улыбнулся Я, набирая высоту и продолжая пребывать в сознании Тоя.
— И я решил отдаться этому Городу, — говорил Той. — Отдаться той силе любви, которую Город направил мне навстречу.
— Это правда, — засвидельствовал Я, и направил всю свою любовь навстречу Городу. И едва ли Той заметил, как в его дыхании произошел тот самый поворот от вдоха к выдоху, который и заключал в себе всг знание обо всем, как Я тут же почувствовал невероятный прилив энергии.
— Это Город салютует мне. Он узнал меня.
И он признал меня. Он признал во мне равного. Будучи сам любовью, он признал мою любовь…
Вдруг Я насторожился.
— Город не признал во мне ни Иисуса, ни Будду, ни нового Мессию. Говорил Той. — Он просто признал меня.
— Скромнее надо быть, — послал Тою привет Я.
— Он признал во мне и Христа и Будду. — Выкрутился Той улыбаясь, явно льстя своему Я. — И я люблю этот город.
Я люблю его, хотя еще не знаю его. Как не знает его и тот, кто будет свидетельствовать о себе в нгм как о заступнике. И ему и мне предстоит узнать его. И меня и его предстоит узнать — Ему.
— Интересно излагает, — подумал Я.
— Мы братья. Мы плод одного семени, мы нечто единое, — продолжал Той, тогда как Я уже был далеко от него и знал, что в это мгновенье Той снова далек от правды.
А правда заключалась в том, что ощущать себя богом нужно. И делать это не от случая к случаю. В этом состоянии человек обязан пребывать всегда. Чтобы любить по-божески, жить по-божески, чувствовать по-божески. И не говорить, что ты стоял лицом к Иерусалиму, а рассказывать, что ты чувствовал, стоя к нему спиной… — В это время Той, прячась от ветра, прикуривал сигарету. — Это есть осознанное рождение. То, которое ведет человека в бессмертие. — Говорил Я.
Той зашел в теплое помещение, с желанием прикурить сигарету. Удовлетворенно выпустив длинную струйку дыма, он снова повернулся лицом к Городу.
Какое-то мгновение он упустил, пока прикуривал, и теперь ему показалось странным то, что со стороны города потянуло чем-то теплым, похожим на дыхание Лики.
Той подумал, что по сути, ему ничего не нужно придумывать. Все ведь и происходит на самом деле так, как он видит, как понимает и как осознает себя в этой пьесе. Здесь, в этой своей пьесе, он может стать героем, а может выбрать себе роль статиста.
Падали листья, и Той слышал их редкие шлепки сквозь многоголосье ветра. Тою было странно слышать их. Ему было странно, что он их слышит вообще. В эту минуту Тою казалось, что он слышит не только шорох листьев, но он готов был поклясться, что слышал и биение сердца Города. Впрочем, это стало возможным лишь потому, что его собственный пульс совпал с вибрацией Города. И в небе Той увидел облака. И это были не просто облака, разбросанные по дышащему холсту кистью обалдевшего художника. Это были иные облака.
Облака, превращающиеся в далекие берега. В тот самый берег, с которого спускалась в этот мир Любовь. И небо было тем морем, что разделяло эти два берега. И небо на своих волнах сближало эти два мира. Мир, в котором находился Той, стал стремительно сближаться с иным миром. Миром, в котором пребывал теперь Я.
И когда узкая полоска стала превращаться в лезвие бритвы, и на том месте, где произошел неизбежный порез, занялся алый шрамик рассвета, Той понял, что человеку, оставаясь таковым, преодолеть эту полоску на стыке двух миров было бы просто невозможно. И это был воистину взгляд Бога со стороны.
И Той вернулся на землю. Той вернулся туда, где он был стражем. И Я вернулся в охранника.
Охранник сидел на мраморном полу хозяйственной пристройки и вздыхал. Он этой ночью был так близок к Богу. Ему очень хотелось туда, на тот берег. Хотелось, несмотря на то, что переход туда пугал.
Пугала смерть.
Оказалось, что сегодня охранник испугался. Испугался умереть. Нет, он не боялся умереть вообще. В принципе. Он испугался умереть сейчас. Ему казалось, что он пока не готов умереть. Что не сделал он чего- то самого главного, без чего его смерть не будет иметь никакого смысла.
