В силу своего возраста, характера или большой ответственности, но братья Барбидж, Джон Хемингс и остальные предпочитали вести себя надменно. А вот Уильям Шекспир с самого начала был готов разговаривать, давать советы и даже выдавать секреты. Или мне просто так казалось в те времена, когда я был молодым актером. Бывали случаи, когда он выручал меня от последствий моей собственной неосмотрительности или безрассудности.
Поскольку я был ему очень благодарен и высоко его ценил, я всегда готов был выполнить любую просьбу Уильяма Шекспира и даже считал его просьбы своего рода привилегией. Но эта оказалась особенно странной.
Когда закончился вчерашний спектакль, мы с Шекспиром разговорились. Мы представляли в пьесе под названием «Торжество любви» драматурга Уильяма Хордла. Любовь восторжествовала, аудитория в театре «Глобус» аплодировала и одобрительно кричала, а мы выплясывали джигу.
Спустившись с подмостков, мы истекали потом — день стоял душный — но были крайне довольны тем, как нас принимали. Я мечтал избавиться в уборной от своего костюма и выпить чего-нибудь в «Козле и мартышке».
Костюмер, Бартоломью Рид, суетливый человечек, очень походил этим на всех остальных ответственных за сценические наряды. Как и его собратья по ремеслу, он считал, что спектакли ставятся исключительно для того, чтобы демонстрировать костюмы. Актеры — это не более чем рамы для сушки одежды. Он ужасно злился, если мы повреждали костюмы, и упрекал любого, кто цеплялся нарядом за гвоздь или нечаянно марал его выплеснувшимся пивом. По непонятной причине мистер Рид особенно подозрительно относился ко мне и всегда лично проверял состояние моего костюма, стоило мне спуститься со сцены. Сначала меня это раздражало, но теперь я старался потакать ему. В общем, все это я веду к тому, что и на этот раз мне пришлось уйти из артистической уборной одним из последних.
В полумраке коридора я чуть не столкнулся с Уильямом Шекспиром. Мы вместе дошли до боковой двери, ведущей в переулок, известный, как Дыра Бренда. Не знаю, почему, но мне показалось, что он поджидал меня.
— В «Козла и мартышку», Ник? — спросил Шекспир, когда мы вышли в переулок.
— Быстро глотнуть рюмочку — или быстро глотнуть две рюмочки, — ответил я, гадая, не собрался ли он пойти со мной туда. «Козел» — не самая лучшая пивная, но зато расположенная рядом с театром — не относилась к тому виду заведений, в которые обычно ходили пайщики. Народу в ней сейчас почти не было — то самое время суток, когда дневные дела в основном завершились, а вечерние удовольствия еще не начались.
Нам с Уильямом Шекспиром приходилось шагать очень осторожно. Этот район Саусворка рядом с театром «Глобус» и пивным садом во всех направлениях пересекали каналы и канавы, впадавшие в реку. Через грязные потоки приходилось переходить по мосткам, чаще всего представлявшим из себя одну прогнившую доску, поэтому требовалось предельное внимание.
— Жарко пришлось потрудиться сегодня на сцене, — заметил Шекспир.
— Зато приятно.
— О да, приятно.
Я кинул взгляд на своего спутника. Он не участвовал в «Торжестве любви» — да и вообще, теперь Шекспир редко играл на сцене, зато проводил и утро, и послеобеденное время в театре. По утрам проводили репетиции, пайщики решали деловые вопросы, а после обеда шли спектакли.
Хотя дни актерства для него остались в прошлом, Шекспир любил посещать представления и всегда с готовностью давал совет или ободрял актеров. Иной раз я недоумевал, когда Шекспир пишет свои пьесы. Я представлял себе, как он сидит по ночам в своей квартире на Магвелл-стрит, к северу от реки, и при свече исписывает листы бумаги, а рука его так и летает над чистыми страницами. В отличие от других авторов, он никогда не приходил в театр с руками, испачканными чернилами.
— Хороший писатель этот Уильям Хордл. — сказал Шекспир.
— Мы уже сыграли его… дайте-ка вспомнить… его «Отказ от любви», «Отчаяние в любви», а сейчас — «Торжество любви», — ответил я, спрашивая себя, к чему идет весь этот разговор.
— И с каждой пьесой он пишет все лучше — а Уильям Хордл был хорош с самого начала, — сказал Шекспир, который всегда великодушно оценивал работу других. — Он просто перескочил через грубую ступеньку ученичества. Можно сказать, Хордл перепрыгнул через этот забор.
Опыт научил меня не обращать внимания на каламбуры Шекспира, которые варьировались от терпимых до ужасных. Вместо этого я спросил;
— Как вы, Уильям? Вы ведь тоже никогда не были учеником?
— Почему ты задал такой вопрос?
— Говорят, что вы ни разу не вычеркнули ни строчки.
Наступила очередь Шекспира смотреть на меня.
Солнце светило нам прямо в лица, его глаза затеняли поля шляпы, и я не мог прочесть выражения его лица. Но он всегда был человеком, которого нелегко раскусить. Мы подошли к одному из узких мостков, перекинувшихся через канал, и здесь пришлось идти гуськом. В разгар лета запах реки никогда не радует, но ароматы от канав Саутворка могут сбить с ног даже торговку рыбой. Если упасть — а люди время от времени падали в них по пути к медвежьей яме или из таверны — вряд ли утонешь в тех паре дюймов ила, которые покрывают дно, но запросто можно задохнуться от вони.
Благополучно перебравшись на тот берег, Шекспир остановился и взял меня под руку.
— Это все неправда, — произнес он. — Я прошел через суровое ученичество, когда работал плохо и вычеркивал все подряд.
Разговор об ученичестве меня заинтересовал. Я всегда интересовался тем, как проходили юные годы Шекспира в Лондоне. Но он не собирался говорить об этом и удовлетворять мое любопытство. В точности, как я почувствовал, что наша встреча у гримерной была не случайной, так и сейчас понял, что он подошел к сути своего дела, однако даже представить себе не мог, что он хочет мне сказать. То, что Шекспир мог когда-то делать ошибки, как любой другой начинающий драматург, в общем-то неудивительно, невзирая на всю его теперешнюю репутацию. Но какое отношение это имеет к человеку, который прославился, как создатель Фальстафа и принца Гамлета?
— Ник, хватит ходить вокруг да около. У меня есть просьба. Ты бывал на Ярмарке святого Варфоломея?
— В этот раз — нет.
— Может быть, ты хочешь туда сходить?
— Может быть, — ответил я. Вообще-то я собирался побродить по ярмарке, но не очень хотел признаваться в этом Шекспиру, опасаясь, что он сочтет меня за остолопа-провинциала. Торговцы на Варфоломее были из Лондона, а те, кто приходил покупать (или быть ограбленным), приезжали из других городов, потому что эта ярмарка привлекала людей со всего королевства.
— Ну, если тебе случится оказаться в районе Смитфилда…
Он замолчал, ожидая, соглашусь я с этой вероятностью или буду ее отрицать. Я промолчал, и Шекспир продолжил:
— Так вот, если ты решишься сходить в Смитфилд, я буду тебе крайне обязан, если ты повидаешься с одним джентльменом на ярмарке. Книготорговцем.
— Разумеется, а зачем? — спросил я с искренним любопытством. У меня не имелось никаких возражений, раз уж друг попросил меня об услуге, но я никак не мог понять, почему он сам не может пройти небольшое расстояние до Смитфилда и лично обратиться к книготорговцу. Вдобавок в его голосе слышалась неловкость: нечто весьма необычное для Шекспира.
— Мне бы хотелось, чтобы ты забрал то, что можно назвать… э-э… реликвией, — сказал драматург.
— Реликвией?
— Я объясню.
Он так и сделал, пока мы медленно шагали в сторону «Козла и Мартышки».
Выяснилось, что в юности, в Лондоне, Уильям Шекспир написал посредственную драму о Домициане, одном из сумасшедших римских императоров. Ему не понравилась пьеса, наполненная до отказа насилием и расчлененными телами, написанная за три дня, чтобы угодить общественной моде на сенсационные драмы,
