бабушку, чтобы эту макулатуру держали в прихожей, на стеллажах!
– Дед! – страдальчески воскликнул Васька. – Ты… блин!!! Как ты себя ведешь?! А еще русский офицер! Где твой хваленый политес?!
– Вообще-то я был советским офицером, и нас политесам не учили, – задиристо ответствовал невыносимый старикан, он даже не собирался извиняться. – И вообще, чего ты орешь на меня, как будто ты мой дед, а я твой внук. Ну, писательница. Ну, Алена Дмитриева. И что это доказывает?
– Это доказывает, например, что я не Ольга, дочь какой-то там Лады, – холодно сказала Алена, – а значит, и все прочие ваши умозаключения на мой счет совершенно ошибочны.
– Мало ли, что вы Алена Дмитриева! – упрямо твердил Жуков. – Может, это ваш псевдоним. А в миру вы…
– Псевдоним, да, – нетерпеливо перебила Алена. – Но я могу вам паспорт показать, где значится, что в миру я Елена Ярушкина, а не Ольга…
– Ну покажите, – перебил Васька. – Покажите, а то дед не успокоится. Он ведь человек старой закалки. В его время без бумажки шагу ступить нельзя было.
– Что б ты понимал! – печально сказал Жуков. – Без бумажки! Когда я потерял одну такую бумажку, жалкую справку, меня мигом забрали в милицию. Я посмел возмутиться… это назвали «оказать сопротивление органам»… в результате я оказался в месте под названием Суорчаго-Бого, где чуть не отдал душу богу, и спасло меня только то, что я дальтоник, а еще то, что я встретил вон его.
И он кивнул на обрывок картины, который принесла Алена и который так и лежал на столе.
– Ох… – прошептал Васька и осторожно, словно священнодействуя, коснулся его. – Это новый, новый… а это что?! Почему красное?!
– Это нарисовал я, когда его убили, – сказал дед.
– Ты? – удивился Васька. – Но ты же…
– Вы же дихроматик, – перебила Алена. – Вы же красного не видите. И не бросайте таких взглядов на Василия, он мне ничего не говорил. Но, глядя на выбор этих репродукций, можно кое-какие выводы сделать. Все это – художники с установленными аномалиями зрения! Как это вы еще Клода Моне забыли? А цвет вашей входной двери вы сами выбирали?
– Сам, а что, не нравится? – с вызовом спросил Жуков, а Васька украдкой погрозил из-за его спины Алене кулаком.
– Да почему, очень красиво… – промямлила она. – Такой интенсивный э-э… такой интенсивный…
Васька ткнул пальцем в бок книжного шкафа, и Алена мигом приняла подсказку:
– Такой интенсивный коричневый цвет!
– Врете вы все, – с отвращением пробурчал Жуков. – Для меня-то он коричневый, а для вас зеленый. Я читал про одного ученика парижской академии, который не отличал красного от зеленого, и для него зелень «Поль-Веронезе» и киноварь «Вермильон», то есть красная краска, были одинакового цвета. Он разбирал их только по этикеткам, ну а на палитре просто не замечал разницы. Нередко в его работах то тут, то там встречался неожиданный, даже дикий мазок, но это сходило за оригинальность! Но вот как-то раз, взяв чужую палитру, где краски были расположены в непривычном для него порядке, этот художник выдал себя. Академическая фигура античного бойца, нарисованная им, была выдержана в тонах зеленого лука и шпината. Об этом долго говорили! С тех пор этот художник никогда не выпускал своих картин из мастерской, не показав их сначала помощнику, который должен был проверить, все ли в порядке и на своих ли местах находятся необходимые красные краски. Вот так же и я спросил Илью Вахрушина, какую краску нужно взять, чтобы нарисовать кровь, брызнувшую из простреленной головы моего друга. Он сначала не хотел говорить, но я пригрозил, что задушу его ночью, если он не скажет, – и он сдался, он был слабым человеком… он сдался, расплакался и дал мне тюбик, и я выдавливал мазки прямо на холст, без кисти, только чуть размазывал комочки краски пальцем, так что руки у меня потом были как окровавленные. Я никогда не забывал эту минуту. Но потом, уже на фронте, идя ночью над морем, различая среди маскирующих цветов очертания кораблей, безошибочно находя командную рубку или зенитные установки на корме (я ведь не замечал этих зеленых маскирующих оттенков, они мне не мешали и не могли меня обмануть), отбомбившись и взмывая ввысь над клубами огня, я видел – или мне казалось, что я вижу! – глаза ожившего Шамана, который одобрительно смотрел на меня из глубины морской, и тогда на его гордой голове не было этой красной цепочки кровавых пятен.
– Шамана? – пробормотала Алена, чувствуя, что у нее мурашки по спине побежали.
– Дедуль, – встревоженно сказал Васька, – мы же договаривались, что ты больше не будешь из-за этого переживать. Ты сам говорил, что эта картина была жизнеутверждающей и все такое.
– Не буду, – согласился дед. – Жизнеутверждающей… ты прав. Была, вот именно. Все, что от нее осталось, – эти лохмотья. – С горестной гримасой он кивнул на стол.
– У меня есть еще два фрагмента, – Алена кинулась к своей сумке, небрежно сунув газовик в карман куртки. – Вот, посмотрите. Я вам покажу, Константин Макарыч, но потом, умоляю, расскажите, что все это значит, что это за картина. Я вижу, что вокруг нее что-то странное происходит, только не могу понять, что это значит. Я в эти происшествия как-то случайно замешалась, вернее, меня замешали, и хоть эти куски картины попали ко мне путем криминальным, я бы их вернула, но я их просто не успела на место положить, я жизнь свою спасала…
– На какое место? – ошеломленно спросил старик Жуков. – На какое место вы их не успели положить?
– В вытяжке над газовой колонкой, – пояснила Алена. – Ну, знаете, такое место, куда труба газовая вводится, а вытяжка создает тягу.
– Господи, – пробормотал дед в ужасе, – да ведь там высокая температура! Там… да как оно там не сгорело?! Колонку не включали, что ли?
– Да ее вообще не было, она просто была выломана, колонка эта, – сказала Алена. – Это совершенно заброшенная квартира на Донецкой.
– На Донецкой? – мигом встрепенулся старик. – А номер дома? Номер квартиры?
– Квартира 58, а номера дома я не знаю. Ну, там продуктовый магазин внизу.
– Вася, – сказал старик и сел в кресло, по-прежнему сжимая сухими пальцами «вальтер», – принеси-ка мне коньяку со льдом. Давай-давай, не смотри на меня глазами испуганной лани, бабушке ничего не скажем, а мне сейчас нужно наркомовские сто грамм принять, срочно. Ты слышал, что она сказала?! 58-я квартира на Донецкой! Да ведь в этой квартире год назад умер Мирев Вахрушин. Умер, поссорившись со своей сестрой Ладой из-за этих кусков старой клеенки, покрытых краской!.. И куски эти теперь в его квартире нашлись… Я отказываюсь что-либо понимать. Решительно отказываюсь! Васька! Коньяк, живо!
Рыжий внук метнулся к серванту, распахнул нижнюю дверцу. Оказалось, что в это старинное сооружение вмонтирован более чем современный мини-бар с холодильником. Тут же стояли затейливые бокалы.
– Хотите? – полуобернулся Васька к Алене. – Коньяк, мартини, водку? Мартини есть драй и бьянко.
– Мартини, – кивнула она. – Только не драй, просто бьянко. И льда чуть-чуть.
– Мешать, но не взбалтывать, – слабо усмехнулся дед и, залпом опрокинув в рот коньяк, смачно захрустел мелкими льдинками. – Ага. Пациент скорее жив. Как принято выражаться, кровь быстрее побежала по жилам. При чем тут жилы, совершенно непонятно. Кровь, собственно, по венам бежит, по артериям, по капиллярам… Да ладно, ну их, в самом деле! Теперь показывайте ваши боевые трофеи.
Алена вынула из сумки два других фрагмента. Васька принес уже знакомую Алене зеленую папку, открыл ее и выложил три виденных ею вчера бесформенных куска холста.
Старик, мигом приободрившийся, встал с кресла, лихо сунул свой бутафорский «вальтер» за пояс джинсов под просторный свитер и, после минутного раздумья как-то разложил на столе эти фрагменты. Края их сошлись…
– Ну вот он, – проговорил, бережно касаясь кончиками пальцев черно-серых разводов, испещренных красными каплями. – Вот он, Шаман, искатель жемчуга.
Бабушка в своем Горбатове жила в половинке бревенчатого дома в двух комнатах с кухней. Комнаты были большие, мы там спокойно поместились. В школу меня приняли без всяких вопросов, может быть,
