– Ну, помню, – кивнул Хвощинский.
– Так вот! Нечаева эта изобразила не фурию, а такое горе, что у зрителей слезы на глаза наворачивались. Помпилия по роли должна чужеземцев проклинать, а она упрекает Максимилиана в том, что он ее жертву и великодушие оценить не способен. Дословно я роль не помню, Нечаева эта очень складно как-то говорила, тем же слогом, что и вся пиеса сложена, никто поэтому сначала ничего не заметил, но что-то вроде: «Я для тебя предала и отца, и заветы предков, я для тебя преступила законы, я всем богам изменила своим ради этих очей, что затмили мне солнце и звезды... Или не понимаешь, что я на смерть обрекла всех соплеменных своих лишь для того, чтобы жизнь твою, рыцарь, спасти, жизнь, что дороже всего для меня? Ты ж по-прежнему видишь во мне лишь дикарку... Цвет моей красной, чужой тебе кожи важней для тебя, чем биение сердца, кое наполнено только тобою!» И умирает потом... Как она умирала, рыдали в зале так, что едва друг дружку вовсе в слезах не потопили!
Хвощинский, бывший напрочь чужд сантиментов, вскинул брови, и Свейский смутился, прервал свою мелодекламацию:
– Ну говорю же, что не помню ее речей дословно. Память-то у меня недурная, я же точно знаю, что где-то видел вас прежде... Словно бы вечер был, и смеялись кругом... Театр мне вспоминается, да... может, в самом деле – виделись мы в театре?
– Да бог весть, – пожал плечами Хвощинский и отвернулся, потому что именно в это мгновение он вспомнил, где они со Свейским перехлестнулись в жизни. Было это... дай бог памяти, полгода назад – именно при театральном разъезде. Он даже припомнил название спектакля: «Бедная родственница». Такую банальщину несли со сцены! И Хвощинский посетовал, в никуда, ни к кому, собственно, не обращаясь, что вся эта банальная чепуха очень надоела. А какой-то юнец в мятой шляпе – сейчас он вспомнил, что это был Свейский, вот такой же полупьяный, как теперь, – сказал, что-де куда авантажней выдался бы сюжетец совершенно противоположный, сюжетец, в коем... И после этого он, Хвощинский, и принял решение...
Тут Хвощинский мысленно приложил палец к губам и затолкал опасное воспоминание подальше. Вообще пора бы покончить разговаривать со Свейским. Еще вспомнит, где они виделись! И разговор их вспомнит...
А впрочем, какова тут может быть опасность? Ведь ту, другую историю Свейский никогда в жизни не узнает. И все равно – довольно тут сидеть. Нужно идти домой, подумать, как вытрясти из мадам Жужу сведения о судьбе Анюты.
– Ну, мне пора, – сказал он, приподнимаясь из кресла. – Я вам чрезвычайно признателен за живописный рассказ о прекрасной Помпилии.
– Я в нее почти влюблен, – мечтательно заявил Свейский, протягивая ноги так, что Хвощинскому предстояло перешагнуть через них, чтобы уйти от камина. – Это вам не бездушная Самсонова, которая только и могла, что в «Бедной родственнице» в обмороки плюхаться, когда надо и не надо. Кукла! То ли дело девица Нечаева. Истинно я влюблен в нее! Конечно, платонически.
– Платонически любить – что козла доить, – раздался веселый голос, и собеседники увидели Сергея Проказова, который оставил карты и теперь стоял рядом. – О чем это вы так мило беседовали? Небось о красотках? Об актерках?
При этих словах Проказов подкрутил молодецкий ус и повел шаловливым глазом на Хвощинского. И того вдруг так и ударило мыслью: а что, если Проказов отлично знает об их отношениях с Наденькой Самсоновой? Что, если наслаждается, деля с Хвощинским любовницу? Люди бывают удивительными извращенцами, а уж Проказов-то – наверняка!
Ох как укусила ревность... Проказов молод и красив, а сам Хвощинский... Боже, сколько ударов за самое недолгое время: Анюта отвергла его, Наденька изменила ему. Ну что ж... Он отомстит. С Анютой он уже разделался, теперь настал черед унижения Наденьки.
– Отчасти и об актерках, – произнес он со скрипучей веселостью. – Ваш кузен живописал мне новую Помпилию, которая умудрилась так сильно задеть вашу фаворитку. Хотите совет опытного человека?
– Опытного волокиты, хотите вы сказать? – хохотнул Проказов, и Хвощинский с трудом сдержал громкий скрежет зубовный. Так и есть, Проказов знает о нем и Наденьке. Ну что ж...
– Назовите как угодно, – ощерился он в ухмылке, которая восхитила бы самого Савку Резя, – однако совет этот пригодится. Сколько я слышал, на театре нашем решается, что ставить для премьеры спустя две недели: историческую пиесу «Смерть Самозванца» или современный водевиль «Красавицы-дурнушки». В обеих по две женские роли. Как раз для девиц Самсоновой и Нечаевой. Они вновь сразятся талантами. Но если в «Смерти Самозванца» костюмы, принадлежащие Смутному времени, шьются за счет театра, то в современных пьесах туалеты себе должны готовить сами актрисы. В «Красавицах-дурнушках» героини по ходу дела переодеваются не менее пяти или шести раз. То есть каждой нужно будет пять или шесть нарядов. Сколько мне известно, Аксюткины бедны, как церковные мыши. Им не на что будет справить гардероб девице Нечаевой, и ей придется выходить на сцену в одной и той же затрапезе. Очень может быть, что ее вообще отстранят от роли. И тогда Наденька Самсонова восторжествует вполне!
– Весьма изощренная мысль, – пробормотал Проказов. – А откуда же возьмутся у Наденьки в таком изобилии туалеты?
– Как откуда? – сделал недоумевающее лицо Хвощинский. – Но разве она на содержании не у вас, сударь? И разве не вам должна принадлежать честь потратить свой выигрыш на ее наряды?
Мгновение Проказов смотрел на него ничего не выражающими глазами, потом в них проблеснуло бешенство – все же денег было жаль, – но тотчас характер взял верх, и он захохотал:
– А ведь и в самом деле! Отличная мысль! Я слыхал, что к моей Наденьке тянет руки какой-то старый селадон, а она никак не может сделать меж нами выбор, но после того, как я одену ее с парижской картинки, она будет мне верна, не так ли, господин Хвощинский?
– Совершенно так, – проскрежетал тот, испытывая острейшее желание дать Проказову по физиономии. – Совершенно так!
– Ну, я просто счастлив, что вы согласны! – саркастически раскланялся Проказов и отошел.
Хвощинский постоял немного, пытаясь прийти в себя, и сделал было шаг, как его кто-то сильно схватил за руку.
– Что такое? – посмотрел он недоумевающе на Петрушу Свейского, который вдруг вспорхнул из своего кресла и теперь цеплялся за Хвощинского – наверное, чтобы не упасть.
– Вы негодяй, сударь! – воскликнул молодой человек. – Вы низкий интриган! Вы хотите погубить талантливую, талантливейшую актрису, причем самым подлым способом! Вы намерены унизить женщину...
– Да что вы ко мне привязались, мальчишка, хлюпик? – брезгливо стряхнул его руку со своей Хвощинский и так толкнул, что Свейский, нетвердо державшийся на ногах, снова рухнул в кресло, а Константин Константинович, кивком простившись с хозяином, который был слишком занят партией в экарте, чтобы обращать внимание на такие тонкости, вышел из гостиной.
На пороге он оглянулся – так, на всякий случай, не бросится ли следом Свейский, – однако тот уже, чудилось, забыл о случившемся: полулежал в кресле и тянул песенку из какого-то водевиля:
«Дурак, – подумал Хвощинский не зло, а снисходительно. – Что ты понимаешь в искусстве интриги? Бывают у тебя светлые мысли порой, но на большее ты не способен. Ну и ладно, никогда ничего в жизни не достигнешь такой простотой: ни наследства не получишь, ни великой любви не найдешь, тем паче что ее и на свете-то нет. Человек должен твердо знать, что ему нужно. Вот я, например, совершенно точно знаю, что мне нужно разузнать, где сейчас Анюта, и нанести визит в театр, чтобы познакомиться с девицей Нечаевой».
Свейский постепенно входил в голос и пел все громче:
Хвощинский захлопнул за собой дверь и, мгновенно забыв о Свейском, задумался о своих делах. Разузнать об Анюте и познакомиться с Нечаевой... Второе было гораздо
